археологи — суеверные люди, говорит Саша. Сегодня расслабился, завтра находки кончатся.

Мы все сидим в кузове, когда наконец появляется Алина — веселые глаза за стеклами очков, ковбойка, завязанная узлом на животе, испачканные глиной шорты, длинные мальчишеские ноги со сбитыми коленями. По дороге в лагерь она успевает подремать, а после ужина, до первых звезд — черепки.

— Двужильная! — с восхищением говорит Лагунов.

— Обычное дело, — бросает Олег. — Такие вот субтильные страшно выносливы.

Лагунов зовет Алину апа — старшая сестра. Правда, она старше его только на двенадцать дней, но, когда во время спора у Алины кончаются доводы, она кричит Лагунову: «Поживи с мое!» Мне кажется, Василий Степанович неравнодушен к Алине, но робеет перед ее бойким, насмешливым умом.

Алина человек независимый, несколько ироничный — истое дитя большого города. Я хорошо представляю старую петербургскую квартиру на Литейном проспекте, где она выросла среди книг, выцветших дагерротипов и дедовых энтомологических коллекций.

В пятом классе Алина увлеклась историей (интерес уже тогда был целенаправленный — Египет), занималась в археологическом кружке, целыми днями пропадала в Эрмитаже. Придя с документами в университет, она обнаружила, что ее привязанности довольно банальны: на Египет была мода. Алина стала иранистом.

4

Луна выкатилась из-за гор, глухо шумят под ветром заросли тамариска.

— Как началась для вас Азия? — спрашивает Алина. — Что вы прежде всего увидели?

— Вот его, — Андрей кивает в мою сторону. — Встречал нас.

— Нет, серьезно. Первые впечатления?

— Воздух, пожалуй. Мы прилетели рано утром... Да, прохладный чистый воздух с гор.

— А мы приехали ночью. Тряслись на машине через город, я таращила глаза, все пытаясь разглядеть дома, но вокруг были только темные деревья. Спать меня уложили на веранде. Проснулась я от воркования горлинок и каких-то незнакомых звуков. Потом догадалась: арык! С этого и началась для меня Азия — воркование горлинок и журчание арыка. Никогда не забуду.

— Красиво... Почти литература.

— Да нет, Андрей, правда! Так оно и было.

— Возможно. Но если ты спокойно подумаешь, то увидишь, что твое переживание было уже как бы задано. Красивые чувства почти всегда чувства готовые.

— Ну вот...

— Не обижайся, это общий грех. Жизнь наша олитературена, мы не видим этого и бессознательно подгоняем себя под литературные ситуации.

Оба они надолго замолкают. Андрей задумчиво теребит пробивающуюся бородку.

Сегодня на раскопе мы долго разглядывали тонкостенный бокал. Он был совершенно цел (один из немногих) и довольно красив. Правда, бок его слегка раздуло, как щеку при флюсе. Мы погоревали, посетовали на дефект, и тогда Женька Пастухов сказал, что лично ему бокал нравится. Мол, асимметричность — это свидетельство живой, а не механической работы, это, дескать, след руки мастера, человеческой теплоты... Да какой там мастер! Скорее всего бокал делал неопытный гончар, а может, это неудачный обжиг нарушил форму. Что тут Пастухову могло нравиться? Было ли тут чувство или Женька сказал про асимметричность только потому, что и он умел нечто сказать? Ловкость у него была — вот что! «Флюс» на бокале Пастухов сделал родным братцем тех «приятных шероховатостей», которые ценят в искусстве знатоки: несколько сантиметров чистого холста на готовой картине, часть необработанного объема в мраморном торсе, следы опалубки, сознательно оставленной на фасаде здания. Бог с ними, со знатоками! Но мы-то, всегда ли мы искренни в своем восхищении или просто знаем, когда надо восхищаться? «Живая работа», «рука мастера»... Как легко он нырнул в незнакомый мир, как ловко поплыл!

Разглядываешь какое-нибудь бедное ожерелье или керамический горшок, смотришь, как высыпают песок из черепа, и думаешь: три тысячи лет! Сначала это кружит голову, а потом — стоп! Мне хочется увидеть, куда пойдет воображение, но оно не работает. Здесь, на древней дороге кочевников, под этим вечным небом, при виде тысячелетних могил мне ничего в голову не приходило, кроме бумажных мыслей о суете сует и быстротечности жизни. Археологи, я заметил, меньше всего об этом думают. Видимо, вещи, которые мне ничего не говорят, полны для них значения и смысла. Лепной горшок для археологов — это рассказ о времени, о движении племен, об их торговых связях.

«Удивительный был кувшин, — говорит Алина, разглядывая какой-то черепок. — Похоже, привозная керамика...»

5

Нас начинают донимать галлюцинации. Вчера на раскопе Сережа услышал запах оладий. Весь день он изводил ребят расспросами: не ощущают ли они запаха кухни?

— Мне приснилось, — рассказывает Олег, — что с нами рассчитываются камнями. Меня это ничуть не смутило. Беда в том, что при дележе три камня всякий раз оставались в остатке и все приходилось считать заново. Я прямо извелся.

Андрей тоже приготовил историю.

— Я проснулся оттого, что кто-то прокричал мне в ухо: лай каштановой лошади над заливом. За миг до пробуждения я успел заметить, что эта безумная фраза каким-то таинственным образом связана с английским языком.

— Здесь нет никакой мистики, — изрекает Борис — Это все значения английского слова bay. У него длинный семантический ряд. Ты же, Андрей, листал вечером словарь. Неужели все забыл? Черт знает что с вами творится! Неуютно мне в вашей компании: галлюцинации, кошмары, страхи...

— Страхи! — Олег презрительно кривит рот. — Сам-то давно ли спички перестал по ночам жечь, змей искать.

Мы набиваемся в машину. В углу, надвинув на глаза кепчонку, сидит Андрей с сигаретой в зубах. Лагунов перешагивает через скамьи и бормочет про табачище, которым мы себя отравляем, про свежий воздух, про то, как хорошо пахнет по утрам полынь.

— Свежий воздух, свежий воздух! — взрывается Андрей. — Для курильщика все цветы пахнут табаком.

Про курильщика это он так, для красного словца. Андрей почти не курит. Но неужели и вправду нервы начали пошаливать?

— Пора уже, — говорит Олег. — Сдвиги по фазе. А ты что думал! Замкнутый коллектив, никакой тебе светской жизни, монотонность...

Да, да. Саша Верченко уж на что вроде тертый человек, но, кажется, и его оставило чувство юмора. Вчера он расчищал камеру (скелет уже был виден), а мы стояли у края ямы и наблюдали, как он работает. Саша сидел на корточках, мерно взмахивая тешой. Вдруг он покачнулся и неловко выбросил руку вперед. Удар теши пришелся скелету по черепу. Женька Пастухов истерически расхохотался. Саша отбросил тешу и поднялся, весь в глине, на лице песчаная корка, изрытая солеными подтеками.

— Это не этично, — сказал он.

— А бедных старушек по темечку лущить чем попало, это этично?

— Болван, это молодая женщина!

Мы застали Бишкентскую долину в пору цветения маков. Век у этих цветов недолгий, за день они осыпались, но к утру долина снова была украшена маками.

Теперь их не видно. Весна кончается, степь выгорает, нервы сдают.

6

К нашему кургану подходит Сережа.