Через несколько минут все Диверсанты собрались на поляне, где происходила эта схватка. Итог стычки с красными подвел Реутов, доложив, что одному большевичку удалось бежать, остальные убиты. Из диверсантов легко ранен штыком в предплечье Матвеев.

— Царапина. Не стоит внимания, — поспешил успокоить командира поручик-радист.

Барон фон Тирбах, добровольно взявший на себя обязанности санитара, уже снимал с него гимнастерку, готовясь приступить к перевязке.

— Э, да убиты, оказывается, не все, — продолжил прерванный доклад Реутов. — Ваш ротмистр вроде бы оживает.

Все повернули голову в сторону лежащего у камня сержанта, на лбу которого красовалась багрово-лиловая ссадина.

— Фамилия? — пнул его носком в грудь Реутов.

— Бураков, — на удивление быстро ответил сержант. Он выкрикнул это по армейской привычке, словно находился в строю.

— А ведь говорил же тебе старшина: «Смотри в оба», — возник над уже окончательно пришедшим в себя Бураковым ротмистр Курбатов. — Придется наказать, сержант.

Заметив, что пограничник пошевелился и пытается приподнять голову, Кульчицкий занес над ним винтовку с прим-кнутым штыком, однако ротмистр успел остановить его.

— Понадобится. Приведите его в чувство, подъесаул. И уходим. В километре отсюда, накоротке, допросим. Реутов, документы убитых собраны?

— А также два автомата и патроны. Винтовки вывели из строя. Странно: у одних винтовки, у других автоматы;

— Не успели перевооружить. Бросились, когда поняли, что с трехлинейками против шмайсеров не очень-то навоюешься.

«Бурка служила мне и матрацем и одеялом, сложенная одежда — подушкой, а темное небо, устланное яркими звездами юга, роскошным пологом. Тишина царила кругом. Слышно было мерное жевание верблюдов да тяжелые вздохи бедных мулов, оставшихся без воды на ночлег. И вот среди этой ночной тишины раздался звучный гортанный говор абана Лихэба, молодого сомалийца…»

Генерал Краснов[33]оторвался от чтения и перевел усталый взгляд на завешенное черной бархатной портьерой окно. Даже сейчас, вечером, когда за освещенным окном кабинета царила густая, настоянная на влажном смоге, берлинская темнота, оно, как и днем, оставалось зашторенным.

Эта черная портьера, казалось, сопровождала Петра Краснова всю жизнь. Он приучил себя к ней лет тридцать назад, когда еще только решался на первые литературные опыты, живописуя свои странствия. Это были удивительные часы воспоминаний романтических предчувствий. Он зажигал свечи, садился к столу и работал с чувством человека, которому вот-вот предстоит сорвать бархат черного небытия, чтобы увидеть перед собой за окном реальную жизнь, проникнуться ее борьбой и тревогами. И создать нечто такое, что по-настоящему удивит весь читающий мир, наградив его лаврами бессмертия. Но лавров все не было и не было. Оставались труд и воспоминания.

«…В тишине темной волшебной ночи, среди таинственной декорации каменистых гор этот голос абана и дружные ответы сомалей на гортанном, никому не понятном языке звучали торжественно. Невольный страх закрадывался в душу. А что, если этот невинный приказ для похода не приказ, а заговор, приказание зарезать нас и овладеть грузом…»

Генерал отбросил карандаш и энергично помассажировал виски. Уже в который раз возвращался он к своим путевым очеркам — «Казаки в Абиссинии» — и каждый раз прочитывал с таким интересом, словно знакомился с ним впервые, словно не им все это описано, не им пережито.

А какие захватывающие экскурсы в прошлое пробуждали в нем собственные заметки о странствиях по Китаю, Африке, Японии, Индокитаю, Маньчжурии… Столько лет отдал армии, фронту, а поди ж ты, путешественник в нем так и не умер. Как не умер, и вряд ли когда-нибудь умрет, писатель.

«В полночь меня разбудил Ч-ков, и я, взяв ружье, пошел в обход. Тихо было в пустыне. Здесь не визжали под самым биваком шакалы, не ухали гиены, не слышно было пения сомалийских женщин и лая собак, стояла тишина мертвая, тишина пустыни…»

Уже в эмиграции он почти заново переписал свой роман «От двуглавого орла к Красному знамени». Завершил роман «Белая свитка» и «За чертополохом». Лишь недавно увидел свет его роман «Выпаш». Как бы ни судили теперь о них, а Краснов ощущал это уже кое-что. Это должно остаться.

Однако дело даже не в таланте и славе. Достаточно того, что в каждом из этих романов — перемолотые революцией и Гражданской войной судьбы его солдат, соратников. Горечь поражений и безысходность эмигрантского бытия великого множества офицеров, положивших на алтарь тяжких мытарств самое святое — родовую честь графов, князей, баронов, гордыню потомственной, «белой офицерской кости»…

Генерал поднялся, подошел к окну и одернул портьеру. На фоне вечерней черноты он увидел свою собственную, словно порожденную мраком, фигуру.

Несколько минут Краснов молча всматривался, пытаясь разгадать тайну ее появления. И поймал себя на мыс? ли, что там, за окном, действительно ничего нет. Улица мертва. Город вымер. Едва пробивающиеся сквозь ночную мглу огоньки затемненного Берлина — всего лишь далекие поминальные костры.

И даже рокот автомобильных моторов, время от времени долетающий до слуха, не мог развеять убежденности, что его скромная обитель — последнее пристанище последнего воина. Последнее пристанище воина…

Генерал задвинул портьеру и подошел к остывшему камину. Час назад он сжег всего несколько поленьев, но зола, казалось, еще хранила тепло, а чадный дух, источаемый ею, напоминал дух костра, разложенного в гумаре[35], посреди прохладной, пропитанной невесть откуда взявшейся влагой сомалийской пустыни.

Краснов любил камины за то, что они напоминали ему походные костры, негромкую беседу с офицерами или донскими казаками, с которыми прошел в составе казачьего конвоя при царской дипломатической миссии от Джибути до столицы Абиссинии, доставляя дары императору Менелику[36]. Тревожное ожидание рассвета в окружении рыщущих неподалеку шакалов и охотников из местного племени аборигенов.

О чем бы ни писал в последние годы, он все равно вновь и вновь возвращался к своей, имевшей некогда большой успех, книге путевых заметок «Казаки в Абиссинии»[37]. Генерал давно мечтал создать на их основе большой роман