Второй повод (а на самом деле, конечно, первый) — встреча у меня в кабинете.

Это была целая семья, блондинистая, голубоглазая, с веснушками: мама, папа, мальчик восьми лет и совсем маленькая девочка полутора лет на руках у матери. Фамилия семьи — Петровы. Про девочку сразу извинились: простите, что притащили, просто не с кем сейчас оставить. Повод обращения — вполне тривиальный: мальчик третий год занимается хоккеем (4–5 тренировок в неделю), учится во втором классе и еще по собственному желанию записался в школьный кружок поделок (насколько я поняла, что-то вроде старых добрых «Умелых рук»), два раза в неделю, потому что ему нравится мастерить и нравится преподавательница. Все вроде ничего, всем родственникам дарит поделки, на хоккее — успехи. Но учительница говорит, что ребенок перегружен, два раза заснул на уроке, не всегда успевает за классом записать материал с доски. А недавно начал как-то странно помаргивать глазами…

Мать считает, что хоккей надо бросать, учеба важнее. Отец (он возит на тренировки) и сын — против. Вот, пришли за еще одним мнением.

Я всегда за, чтобы прекратить нелюбимые внешкольные занятия, и против — чтобы любимые, потому что они не помеха, а, наоборот, ресурс. Так и сказала. В дальнейшем разговоре выяснилось, что мальчишка и без хоккея не особо в школе успевает. То есть он вполне всё сделает, и сделает правильно, но ему для этого нужно дополнительное время. В движении он соображает очень быстро (вы когда-нибудь пробовали за шайбой следить?), а вот по учебе — так себе. Одна из реакций на полное непонимание, выпадение из происходящего — еще торможение, потому и засыпал на уроке, наверное.

— Так и нужно приналечь! — решительно сказала мать.

— Бросить, что нравится, и приналечь, где не нравится? Так вовсе охоту к учебе отобьем! — возразил отец.

Я была на стороне отца. Девочка, сопя, собирала на ковре паровозик. Брат ей помогал. Молча.

— А пропустит сейчас — потом не нагонит. Что дальше-то? — не унималась мать.

— Кто знает? — отец философски пожал широкими плечами. — Жизнь — сложная штука. Я-то сам в первых классах был куда тупее и вообще хулиганом… А он-то тихий, на хоккее досуха выбегивается…

Узнав о «хулиганском прошлом» отца (отец с сыном были очень похожи внешне), я начала еще сильнее одобрять спортивные занятия мальчика (хоккей — агрессивный вид спорта).

— А кем вы сейчас работаете?

— Крановщиком. Управляю краном в порту.

— О! Я их видела! Если смотреть издалека, порт похож на кладбище гигантских кузнечиков — торчат коленки. А если вблизи, то краны такие огромные! А в Кронштадте комплекс называется «Моби Дик». Мне нравится! — улыбнулась я.

— Мне тоже нравится, — улыбнулся мужчина и вдруг спросил: — Вы меня не помните?

— Нет, — растерялась я. — А должна?

— Конечно нет. Я был у вас всего один раз. В перестройку, с теткой, сестрой матери. К тому времени я уже два года болтался на улице. Вы написали нам адреса и телефоны пяти ПТУ, где берут с 14-ти лет…

— Господи… — сказала я. — И вы туда пошли?

— Да, мне к тому времени уже надоело болтаться, а бандиты все-таки были как-то не по душе. И я пошел туда, где учили на операторов станков с ЧПУ, мне всегда нравились большие машины. И еще там давали бесплатное двухразовое питание, для меня это было важно. Мать к тому времени уже совсем не просыхала…

Ч-ч-черт! Глядя в его голубые бесхитростные глаза, я как провалилась в то время.

Встали главные конвейеры больших ленинградских заводов. Закрылись или еле влачили свое существование заводы и фабрики помельче. Тысячи людей — на улице или без зарплаты. В значительной части — те, кого называли «лимита»: приезжие, первое или второе поколение городских жителей. У некоторых из них на стрессе открывался предпринимательский дух, они становились челноками, торговали на рынках, в круглосуточных ларьках, забранных решетками. Многие просто спивались, опускали руки. Бывшие крестьяне, бывшие рабочие — в бандиты они почти не шли. У всех у них были дети.

В то же время на волне «демократизации» школы, которые до этого были обязаны учить всех без исключения, получили право тем или иным способом избавляться от «неугодных» учеников — неуспевающих, хулиганистых, детей с ПЭП, ММД и другими неврологическими диагнозами, которые, в принципе, обучению в массовой школе отнюдь не противопоказаны. Сюда же попадали растерявшиеся или впавшие в агрессию дети, у которых на глазах рушились семьи, спивались родители… Иногда это называлось «высадить на домашнее обучение», иногда — еще как-то, но суть одна: большое количество психически здоровых или пограничных детей от 10 до 15 лет оказалось просто на улице. У двенадцатилетних было образование — три класса. Иногда они с трудом умели читать и писать. Ими не занимался практически никто. Не до того было. Перестройка. Кто-то воровал. Кто-то выживал. Кто-то боролся за демократию. Какие дети? Пусть родители ими занимаются. А где те родители?

И вот именно в этот момент несколько (кажется, их было восемь или девять) профессионально-технических училищ нашего города объявили: мы берем ВСЕХ, достигших возраста четырнадцати лет, независимо от количества классов, которые они успели закончить. Приходите. Приводите подростков. Если у них нет родителей, но есть вы, хоть как-то заинтересованный в них человек, — приводите племянников, внуков, соседей по коммуналке. Мы как-нибудь справимся, дадим специальность, форму, если надо (дома совсем край) — общежитие, мы даже будем бесплатно кормить.

Кто были эти люди? Как им удалось тогда, среди всеобщего рвачества, фанаберии и бардака пробить свой проект, получить на него деньги, где они взяли учителей и мастеров, готовых работать с этим безумным, одичавшим на улице контингентом? Я не знаю.

О самом начинании я узнала случайно и точечно, от какой-то учительницы, пришедшей ко мне на прием. Тут же взяла свой экземпляр справочника «Техникумы и профессионально-технические училища Ленинграда и Ленинградской области», позвонила. Они все знали друг друга. Я записала названия. Я вложила в справочник закладки, рассказала кому смогла плюс нескольким нашим врачам, которые ходили по квартирам (пусть присылают ко мне, я всё растолкую подробно). Уговорила подвернувшуюся корреспондентку напечатать адреса и телефоны в районной газетке, которую совали в почтовые ящики. Позвонила в редакцию городской газеты «Час пик». Мне отказали: в городском масштабе это никому не интересно — великие и страшные дела творятся в стране и в городе, о них и пишем. Поставила справочник с закладками на полку над своей головой. Он пригождался то и дело.

Сколько судеб и даже жизней они спасли за те годы? Десятки? Сотни? Тысячи?

Без малейшей рекламы. Без наград и даже благодарности от семей (где те семьи?) и своих несчастных воспитанников, которые, может быть, и хотели бы, но просто не умели тогда благодарить.

И вот мой посетитель — Степан Петров. Хорошая семья, любимая работа, добрая улыбка. Сын — хоккеист.

Где сейчас те люди, которые тогда помогли ему, вернули ему надежду, дали специальность, за руку вывели в нормальную человеческую жизнь? Воспетые СМИ, литературой, кинематографией герои и «герои» перестройки — не они. И плевать. Не за то они работали.