* * *

Время шло, и у Нины заканчивались деньги. Накануне она вывернула все карманы и испугалась, обнаружив, как мало набралось. Впервые вся эта затея с разъездом показалась Нине безумием. Она понимала, что теперь надо выбирать вино подешевле, чтобы хватило на сыр и хлеб. Дилемма озадачивала. Тревога только усиливалась оттого, что надо было заплатить за квартиру, залить полный бак, отнести кое-какие вещи в химчистку, положить деньги на телефон, пломбу заменить и прочее, прочее, прочее. У Нины стало совсем неспокойно на душе, и она позвонила Егору.

Он выслушал ее, удивился, спросил, а ты разве не нашла, я же оставил тебе конверт? Теперь удивилась Нина. Где? Когда? В кармане пальто. Она рассмеялась. Впервые за долгое время. Он шутит? Нет, не нашла, хотя была бы совсем не против. Егор не смеялся. Он помолчал, подумал, сказал, хорошо, оставит деньги в квартире. На месяц. На столе. Что-то было в его голосе, что заставило Нину подобраться. Нет, он не торжествовал, не демонстрировал своего превосходства, не давал ей понять, что без него, без его денег, без его фамилии, без этого дома она никто. А может, давал? Но он все еще оставался ее мужем. Он все еще отвечал за нее. Перед кем? Перед Богом? Каким? Тем, которого они обманули?

Она решила не мудрить, поблагодарила и днем, когда по всем расчетам Егора не было дома, заехала за деньгами. Нина стояла в коридоре, держала в руках толстый конверт, и пыталась понять, что для нее сейчас важнее — чувство свободы или защищенности? Положив конверт обратно на стол, она выбрала бы первое, забери — второе. Она медлила. Наконец, засунула его в карман и направилась к двери.

Телефон лежал на полу. Она чертыхнулась, проклиная свою рассеянность, и подобрала аппарат. Взвесила на руке. Нет, это был не ее, вероятно, один из многочисленных телефонов Егора. Пароля не было. Она полистала содержимое, ничего не поняла и уже было собиралась положить его на стол, как вдруг что-то привлекло ее внимание.

Нину всегда занимало, как из ничего, из воздуха, может собраться удар, сила которого сопоставима с физическим. Телефон выпал у нее из рук. Обмякли ноги, и пересохло во рту. Разом, как будто их никогда и не было, ушли все силы. Тело отяжелело. Она села прямо там, на циновке перед входной дверью.

Почему-то ей было страшно неловко. Она терла руки, словно испачкалась в чем-то, словно на них налипла какая-то дрянь. Что было в том телефоне? Ничего особенного. Любовная переписка. Слова показались ей знакомыми, она решила, что переписывались они с Егором. Но нет. Женское имя было другим. Это была не она. Что-то чужое и грязное протекло ей под одежду.

Нина, не вставая, подползла к аппарату, подобрала его. Она не могла остановиться. Открывала одну страницу за другой, и это было похоже на падение с лестницы. Ступень за ступенью. Головой, коленом, ребрами. Опять головой. Удар. Еще один. Еще. Еще. Еще.

Когда она закончила, у нее не было сил ни вздохнуть, ни пошевелиться. С ней было покончено.

Прошел час.

Нина с трудом открыла глаза. Ладони были холодными и мокрыми, во рту оставался гадкий привкус, все тело, казалось, покрывала испарина. Хотелось выпить. Продышаться. Вдохнуть-выдохнуть. Запустить по новой вставшее было сердце.

Хотелось в ванну, вымыть руки, ноги, душ принять, смыть эту липкую слизь. Так разрыдаться, чтобы все слезы вылились без остатка, и она встала опять здоровой, легкой и пустой. Встала Нина как глиняная баба на чугунных ногах. Вместо головы был кокон из ваты с ртутью. Тошнило. Невозможно было ни стоять, ни лежать, ни садиться в машину, ни оставаться, ни дышать, ни думать, ни есть, ни пить, ни спать.

И словно на мертвой планете закатилось светило, и повисли свинцовые сумерки.

* * *

День был странным. Егор чертыхался, когда утром оставлял очередной конверт в коридоре. Тоже мне, Санта-Клаус нашелся, и в чье же пальто он отложил золотое яйцо в Новогоднюю ночь? У него что, печатный станок под кроватью? И, хотя кроме себя некого было винить в недоразумении, он все равно злился на Нину. Все было из-за нее. И еще этот ее смех…

Он уехал из дома, но всю дорогу что-то не давало ему покоя. Егор сосредоточенно вспоминал, отключил ли то, закрыл ли это — вечная забота Нины — стоило выйти за порог, как ее начинали терзать сомнения, не оставила ли на открытом огне еду, выключила ли утюг, чайник и еще десятка полтора электрических приборов. Она могла вернуться с полдороги, убедиться, что все в порядке, опоздать в положенное место на час и мило всем улыбнуться. Извините.

Егора это всегда раздражало, но сейчас он сам с маниакальной настойчивостью прокручивал в голове события того утра. Теперь Нина не ходила за ним следом, как собачка, не подбирала разбросанные им вещи, не варила кофе, не приносила свежие рубашки и носки. И это было хорошо. Он одевался в полусне, наугад и наощупь выдергивал одежду с полок. Над его внешним видом уже посмеивались, но Егору было не просто все равно, ему это нравилось — теперь даже со стороны было видно, что нет этой проклятой заботливой руки, которая как ребенка одевает его по утрам, кормит завтраком и вытирает сопли. Он жил один! И разноцветные носки были его знаменами.

Но только не в то утро.

Он так и не смог вспомнить, что сделал или не сделал, забыл, не выключил, оставил, не передал, не перезвонил. Дело было к вечеру, когда как кентавр, сроднившийся со своим автомобилем, Егор стоял в пробке. Неожиданно его внимание привлекла высокая фигура. Женщина вышла из подъезда хорошего дома и направилась к автомобилю, припаркованному во дворе. На ней было длинное пальто и большие солнцезащитные очки в пол-лица. Что было странно, поскольку никакого солнца и в помине не было. Ну, мало ли, он уже собирался отвернуться, как вдруг порыв ветра распахнул полы пальто, и под ним сверкнуло совершенно голое тело, покрытое синяками и ссадинами. Женщина судорожно стянула края одежды и поспешила забраться в машину. Похоже, она была пьяна, а очки защищали ее не от солнца, а от любопытных глаз. Какая-то чужая драма только что промелькнула перед ним. Внезапно Егора осенило. Это была Варвара. Ходили слухи о ее очередном стремительном романе, на этот раз с нефтяным магнатом, который сначала щедро сыпал деньгами и комплиментами, а потом начал привязывать к батарее и бить в лицо.

Пожалел ли Егор ее? Нет. Для него она мало чем отличалась от длинноногих, потраченных кокаином авантюристок: они сами выбирали себе жизнь, в которой их сначала купали в шампанском и таскали по тропическим островам, а потом били, унижали и выбрасывали на помойку к другим таким же поломанным куклам. Они начинали пить, нюхать, колоться, проклинать судьбу и стремительно гнать ее к какому-нибудь нелепому финалу.

Но что-то его задело. Этот ее судорожный жест, попытка прикрыть наготу, спрятаться и скрыться, отозвались в Егоре тревогой. Все что-то прятали и скрывали. Все. У всех были свои грязные и жалкие секреты. Имелись они и у него. Хотелось, чтобы был на свете еще кто-то, кому он мог бы доверять, как самому себе. Но вот как раз себе-то он и не стал бы доверяться.

Он не считал себя плохим человеком, но знал, что обладает способностями в деле недоговаривания и лжи. Возможно, все могло бы быть иначе, но в том мире, в котором он жил, Егор не мог и не хотел ничего менять. Вот только смутное подозрение, что где-то он все-таки прокололся, не оставляло.