Из ее накрашенного рта вылетали в лицо собеседнику бодрыебанальности. Она говорила «отличненько выглядишь», чтобы услышать в ответ: «Тытоже, Вика. Ты похорошела…» Она спрашивала: «Как дела?», чтобы ее тожеспросили. Она надеялась, что зацепится слово за слово, завяжется легкаянепринужденная беседа. Собеседник не сумеет ускользнуть, сначала станет слушатьВикторию из вежливости, потом втянется в разговор, завороженный ее обаянием, еемягкой акварельной прелестью, которую лет пятнадцать назад так удачно воспел всвоей умной статейке один известный кинокритик.

Она намекнет ненавязчиво, мол, я сейчас свободна, мой талантпростаивает, моя красота невостребована, а время идет, я ведь актриса, язвезда, меня до сих пор узнают на улице, посмотри же на меня. Вы все,посмотрите на меня внимательней, пожалуйста, очень вас прошу. Ну где у васглаза? В заднице, что ли? Я актриса, мать вашу, я лучше нынешних, молоденьких,глупых, бездарных…

Первое время многие останавливались, присаживались к ней застолик. Еще оставался траурный флер пережитой ею трагедии, и это обязывало ксострадательному вниманию. Но флер развеялся быстро, и еще быстрей испарилосьсострадательное внимание. Осталась простая вежливость, но потом и она исчезла.Старые знакомые, особенно известные режиссеры, стали избегать Викторию. Взглядыскользили мимо ее красивого лица. С ней здоровались легким кивком и спешили тутже попрощаться. Ей отвечали сквозь зубы. В Доме кино на нее косилисьгардеробщицы и буфетчицы.

– Опять явилась…

Рядом с чашкой кофе на столике перед Викторией все чащепоявлялась рюмка. Сначала вино, потом коньяк. Потом водка.

Слой косметики на лице становился все толще. Платья всекороче. Иногда Виктория начинала громко смеяться каким-то собственным, вовсе несмешным мыслям. Все в буфете замолкали и глядели на нее. Однажды после премьерыв Доме кино к ней решился подсесть старый режиссер, снимавший ее когда-то влучших своих фильмах.

– Вика, хочешь, я отвезу тебя домой?

– Я что, кому-то здесь мешаю? – Она надменно огляделась. –Мое присутствие нежелательно?

– Нет, Вика, не в этом дело, – тихо сказал режиссер, – мнекажется, ты себя плохо чувствуешь. Поехали домой, а?

– Домой? – громко переспросила Виктория. – К тебе домой? Акак же твоя старая швабра? Или она опять на даче, как тогда, десять лет назад?

– Вика, детка, перестань. – Режиссер попытался поднять ее состула, но она дернула локтем, да так резко, что скинула со стола все – чашку снедопитым кофе, пустую рюмку. Пепельница с окурками опрокинулась прямо к ней наколени.

– Слушай, возьми меня хотя бы в эпизод, – произнеслаВиктория, задумчиво глядя на засыпанный пеплом и окурками подол нарядной белойюбки, – хотя бы в массовочку возьми. Ну, будь человеком…

– Возьму, Викуша, обязательно. А сейчас поехали домой. –Режиссер вытащил носовой платок и стал чистить ее подол и колени.

Она вышла вместе с ним на улицу, села в его «Жигули».

– Значит, ты пришлешь мне сценарий?

– Конечно, Викуша. Я позвоню тебе.

– Когда?

– Завтра.

Он довез ее до подъезда, довел до квартиры, но не поддалсяна пьяные, со слезами, уговоры зайти, выпить чаю. Сдал в руки худенькой хмуройВеронике, бросил с быстрой улыбкой:

– Как же ты выросла, детка. Я тебя помню еще во-от такой… Вколясочке. Тебе двенадцать?

– Четырнадцать.

– Да? Надо же, как летит время! Ну, будьте здоровы, девочки…

– Так я жду звонка?! Сценарий… – крикнула Виктория вхлопнувшую дверь.

Он не позвонил ни завтра, ни через неделю. Викториявздрагивала от каждого звонка, мчалась к телефону, опрокидывая по дороге стульяи табуретки. Но в трубке всякий раз звучали не те голоса.

– Что за бардак ты развела в квартире? – кричала она наНику. – Я тебе в прислуги не нанималась! Ты забыла, что твоя мать актриса, а недомработница? Почему такой грязный пол на кухне? Трудно помыть? Чем тызанималась сегодня целый день?

Ника молча поднимала стулья, подметала и мыла потресканныйкухонный линолеум.

– Ты уроки сделала? Почему ты такая мрачная? Зачем тынапялила на себя это мерзкую кофту? Смотреть тошно.

Дядя Володя уехал на съемки в Среднюю Азию. Ника чувствовалаабсолютное, мертвое одиночество. Нет, мама не стеснялась при нем кричать. Онавообще никого не стеснялась. Скандал мог разразиться где угодно – на улице, вгостях, в магазине. Присутствие зрителей только разогревало маму.

– Ты посмотри на себя, как ты ходишь? У тебя шаг широкий,как у мужика. Мне стыдно рядом с тобой идти, – вдруг заявляла мама,остановившись посреди людной улицы, – ты можешь ради меня не размахивать такруками? Ты ведь девочка, а не солдат на марше! Вероника, я к кому обращаюсь? Тывообще в состоянии меня услышать? Или ты оглохла? – голос ее звучал с каждымсловом все громче. Прохожие оборачивались.

– Нет, ну вы посмотрите, как она держит вилку! – призываламама гостей за столом. – Можно подумать, она выросла на скотном дворе. А лицо?От ее кислой физиономии у всех портится аппетит. Что ты молчишь? Извольотвечать, когда с тобой мать разговаривает.

Повисала неприятная пауза, и мама спешила заполнить ее.

– Ну кто бы мог подумать, что моя дочь вырастет такой унылойсерой мышью? И главное, ничего не хочет в себе менять. Посмотрите на этизализанные волосы, на эти поджатые губы!

Некоторые мамины подружки считали такие вещи проявлениемистинной родительской любви.

– Твоя мама так за тебя переживает, она хочет чтобы ты былалучше всех, – объясняли Нике.

Дядя Володя никогда не решался возразить, заступиться,потому что заранее знал, любое возражение только подольет масла в огонь и будетеще хуже. Он жалел Нику, говорил ей ласковые слова, гладил по голове, объяснял,что она хорошая девочка, ни в чем не виновата, просто у ее мамы тяжелый период.Но он часто уезжал в командировки, и Ника оставалась с мамой вдвоем. С каждымразом это было все трудней.

– Я видеть не могу этот твой хвостик на затылке! – кричаламама. – Серая мышь! Ты должна изменить прическу. Ну-ка поди сюда! – мамапринималась расчесывать ей волосы, больно дергала, сооружала на голове нечтозамысловатое и, по мнению Ники, совершенно уродливое.

Но свое мнение лучше было держать при себе. Мама не терпелавозражений. Даже молчаливых.

– Что у тебя с лицом? Ты чем-то недовольна? – спрашивалаона, и Нике тут же хотелось убежать, спрятаться, забиться под стол.