– Эта работа по банку действительно так много значит для тебя?

– Она для меня – все, – сказал я.

– Тогда я с тобой, – сказала она. – Я поддержу тебя, что бы ни случилось.

После этого уже не нужны были никакие слова. Мы молча доехали до первого этажа. Двери лифта мягко раздвинулись перед нами.

В свою нору я добирался кружным путем. На такси по Джалан-Ампанг до центра, а оттуда – до Джалан-Герейя. Я снимал комнату в маленьком домике за прачечной с намалеванной от руки вывеской. Прибыв на место, я убрал пистолет под подушку, сумку поставил у двери, а сам сел на край кровати, уставился в стену и просидел так около часа. День постепенно угасал. Стемнело, но я не зажигал света. Тишина стояла такая, что я слышал, как в душевой кабине капала вода. Моя нора была пустой, убогой, бедной и дешевой. Такой, какой должна быть идеальная нора. Минимум необходимого и ничего лишнего. Я закрыл глаза и провалился в сон.

Нора – это не просто укрытие. Это место, где грабитель психологически готовится к предстоящей операции. Люди все разные. Одни так нервничают, что накануне весь вечер блюют, истекают потом и божатся, что больше ни за что не возьмутся за эту проклятую работу, но утром просыпаются свежими как огурчик и совершенно спокойными. Другие старательно накручивают себя, вспоминая детские обиды, издевательства отца, измены бывших жен – в общем, все, что способно здорово завести. К началу операции степень озлобленности у них достигает таких величин, что они ради заветной добычи готовы идти буквально по трупам. Есть и такие, кто заполняет целые тетради списками того, что купят на украденные деньги, – этими движет жадность. Кто-то медитирует. Но результат всегда налицо. Каждый справляется со страхом, и к началу операции все предельно собранны и решительны. Пожалуй, нора – не столько тайное укрытие, сколько моральное убежище.

Все шесть дней я переводил «Науку любви» Овидия. Закончив, несколько раз перечитал свой перевод. Он получился тяжеловесным, каким-то кондовым. Я поднес зажигалку к уголку тетради и смотрел, как огонь пожирает мои слова. Потом выбросил пепел в мусорную корзину. Моим переводам не хватало легкости. Как я ни старался, мне не удавалось вдохнуть в слова жизнь. Они только притворялись живыми, но, стоило перенести их на бумагу, мгновенно умирали.

На шестой день я получил от Маркуса текстовое сообщение. Просто заминка. Будь готов к пятнице.

Помню, я испытал облегчение. Конечно, происшествие в Гентинг-Хайлендзе продолжало меня смущать, но известие о том, что ограбление все-таки состоится, меня взбодрило. Я все сделал правильно, твердил я себе. Я должен был убить Харрисона.

В этом я был абсолютно прав. Ошибся я в другом.

Я не убедился в том, что он действительно умер.

Перевернутый «мерседес» представлял собой малоприятное зрелище – груда дымящегося металла в паре футов от полосы прибоя. Крышей он зарылся в прибрежный песок; задние колеса лениво вращались в воздухе под каким-то странным углом. Если бы не резкий запах моторного масла и жженой резины, можно было подумать, что он тут давным-давно. Он уже как будто вписался в местный пейзаж. На нешироком песчаном пляже, отделявшем океан от шоссе, громоздились здоровенные валуны; повсюду, куда ни глянь, наблюдались следы человеческой жизнедеятельности. Бутылки из-под кока-колы. Сигаретные пачки. Целлофановые пакеты. Волны бились об изувеченный автомобиль, поднимая вверх хлопья белой пены вперемешку с мусором.

Я прикрыл рукой глаза, прячась от ослепительного сияния океана, и всмотрелся в линию горизонта, протянувшуюся от пирсов далекого Бордуока до тонувшего в туманной дымке северного берега. Судя по всему, на этот заброшенный пляж давненько никто не заглядывал. Мне в лицо летели соленые брызги. В принципе мне ничего не стоило просто развернуться и уехать. Если водитель погиб, его тело обнаружат не раньше чем через несколько дней.

Но парень из «мерседеса» пришел в себя. И начал кричать.

Хотя для крика ему не хватало воздуха. Звуки, которые он издавал, больше напоминали бульканье. Поскольку машина перевернулась, голова водителя оказалась у самой воды, и с каждой новой волной дышать ему становилось все труднее. Оставь я его в таком положении, он захлебнулся бы в считаные минуты.

Я медленно спустился с насыпи и подошел к воде. Водительская дверь здорово увязла в песке, так что мне пришлось поработать ногой как домкратом. Я уперся в песок и потянул за ручку. Дверь открылась наполовину и наглухо застряла.

Парень был еле жив. Пристегнутый ремнем безопасности, он не мог даже пошевелить головой. Я просунул руку в приоткрытую дверь и расстегнул ремень. Водитель упал на руль и забился, как рыба на крючке. Ухватив за воротник, я вытащил его голову из воды. По лицу у него текла кровь – осколками стекла порезало левый глаз. Щиколотка была как-то неестественно вывернута – очевидно, сломана. Я взялся поудобнее, выволок тело из машины и уложил на песок.

И увидел пистолет.

Под курткой у него была «беретта» калибра девять миллиметров с глушителем. Не успел я его отпустить, как он потянулся к оружию. Сумел расстегнуть кобуру и даже схватился за рукоятку пистолета, но дальше дело застопорилось. Мешал шестидюймовый глушитель, навинченный на ствол пистолета. Извлечь «беретту» из кобуры, да еще лежа на спине, оказалось не так просто. Я сжал кулаки и врезал ему в солнечное сплетение. Он обмяк и захрипел. Пистолет выпал из кобуры, и я ногой отпихнул его в сторону. Парень тут же потянул за ним руку, так что мне пришлось наступить ему на сломанную щиколотку. Вопль, который он издал, мало походил на человеческий.

Я поднял «беретту», прицелился и выстрелил в песок, рядом с его головой. Раздался негромкий хлопок – будто кнут щелкнул, и тихо лязгнул затвор, выплевывая гильзу.

Парень понял, что сопротивление бесполезно, и, корчась от боли, завалился на спину. Его сотрясали приступы кашля. Он какое-то время отхаркивал соленую воду и кровавую мокроту, пока не восстановилось дыхание. Впрочем, говорить он по-прежнему не мог. Должно быть, стеклом ему порезало язык. В уголках рта пузырилась кровавая пена.

Я внимательнее присмотрелся к нему. Белый, с заурядной внешностью. На крутого мачо явно не тянет, несмотря на кожаную куртку. Глаза светло-голубые, лицо круглое. Такого скорее примешь за обычного курортника, чем за члена банды нар-которговцев. Я схватил его за воротник. Куртка треснула по шву, и из-под дорогой кожи показались тюремные татуировки. Потускневшие голубовато-черные отметины, гангстерские метки, полученные за кровь, пролитую в Мариенвилле, Бейсайде или где-нибудь еще. На левом плече красовалась черная свастика размером с серебряный доллар. Рядом – истекающее кровью сердце с четырьмя слезинками. Я плюнул и оставил его лежать на песке.

На какое-то мгновение стало тихо. Океанский бриз нес с собой крики чаек. Боец Волка плакал кровавыми слезами. Кровь сочилась из рассеченной брови и стекала по щеке на шею, впитываясь в ткань рубашки. Он закашлялся и выплюнул зуб и кровавый сгусток.