Девочка была напугана. Сколько же он не видел ее? Пару недель? Пару месяцев? Пару лет? Дом Мэтоксов, некогда охваченный огнем, покосился. Сквозь частично обвалившуюся крышу было видно небо, с которого падал редкий мокрый снег.

– Как ты оказалась здесь? – спросил Накамура свою дочь, но лишь только сильнее напугал ее.

Девочка вздрогнула, вскочила на ноги и побежала прочь, наверх по обвалившейся лестнице.

– Постой! – Накамура неловко перепрыгивал через сгнившие ступени. Обгоревшие стены опасно нависали по бокам. Часть сломанной балки висела на проводах, раскачиваемая ветром. Накамура с трудом увернулся от этого препятствия. – Юмико! – закричал он, потеряв дочь из виду. – Юмико!

Тишина. Лишь мокрый снег падает с неба сквозь обвалившуюся крышу. Снег, который больше напоминает пепел. Пол коридора впереди ветхий, ненадежный. Накамура осторожно сделал шаг. Доски жалобно заскрипели под ногами. Голоса. Далекие, приглушенные. Словно звуковой маяк в этом застывшем мире безмолвия. Накамура шел на него, продолжая звать свою дочь. Звать тише и тише, чувствуя неуместность своего голоса в этой обители тишины. Да и не было здесь его дочери. Не могло быть. Накамура остановился возле закрытой двери. Теперь повернуть ручку, переступить через порог. Спальня Мэтоксов. Огромная кровать. Десяток серых, почти бесцветных подушек. Бесцветные простыни. Бесцветные стены. Бесцветные люди – две пары. Одежда на полу. Пальцы Клео Вудворт путаются в густых волосах любовника. Еще немного… Еще чуть-чуть…

– Тебе понравилось? – спрашивает мужчина, отрываясь от ее гениталий.

Клео заставляет себя улыбаться. Мэтокс и Фэй лежат рядом – обнаженные, увлеченные разговором.

– Сколько можно разговаривать? – спрашивает их Клео.

Мэтокс и Фэй оборачиваются.

– Может, займетесь делом? – злится Клео.

Любовники улыбаются.

– Ну и черт с вами. – Клео смотрит на своего партнера. – Спасибо тебе, – говорит она.

Мужчина улыбается.

– Хочешь, чтобы теперь я приласкала тебя? – спрашивает Клео.

Накамура отворачивается. Нет, он не хочет видеть это, не хочет слушать, не хочет знать, что все это было.

– Это ты сделал ее такой! – хочет сказать Накамура Эндрю Мэтоксу, оборачивается, но кровать уже пуста. Старая, обгоревшая кровать…

– Простите, доктор, но эти сны принадлежат только вам, – сказала утром Габриэла.

Накамура покраснел, пытался какое-то время спорить, затем сдался, сник.

– Может быть, вам просто нужна женщина?

– Что?

– Вы не стесняйтесь, если это поможет вам успокоиться, то мы все организуем…

– Я человек, а не животное, – сказал Накамура, надеясь сохранить остатки гордости.

Габриэла пожала плечами, ретировалась, оставив доктора наедине с его пациентками. Наедине с безумием, хаосом, смертью… «Как только все закончится, сразу уеду из этой страны, – сказал себе Накамура. – Заберу дочь и вернусь на родину. Хватит с меня…» Доктор лелеял и оберегал решение несколько дней. Это была его маленькая тайна, его способ сохранить самообладание.

– Почему ты избегаешь меня? – спросила Клео Вудворт неделю спустя, отыскав среди других сознание Накамуры.

Доктор вздрогнул, огляделся, не сразу сообразив, что голос друга звучит у него в голове.

– Как ты? – спросил Накамура про себя, не зная, сможет ли Клео услышать его.

Клео услышала. Сказала, что устала.

– Я тоже устал, – признался доктор.

– Но мы все еще друзья?

– Конечно.

Спустя четверть часа Накамура пришел в палату Клео Вудворт. Они обменялись парой сухих шуток, парой смущенных взглядов.

– Ведем себя, словно бывшие любовники, – подметила Клео.

Накамура кивнул, хотел рассказать о своих странных снах, но так и не решился.

– Я все еще могу читать твои мысли, – напомнила ему Клео.

Накамура покраснел.

– Ничего. Не бойся. Ты не смутишь меня. Я уже слишком стара, чтобы смущаться.

Доктор кивнул, покосился на необъятный живот Клео Вудворт и подумал о своей дочери, попытался представить, как вернется к ней, когда все закончится… Если закончится…

– Все будет хорошо, – пообещала ему Клео Вудворт. – Ты еще увидишь свою дочь. Обязательно увидишь…

Что касается собственной дочери, Ясмин, то о ней Клео даже не вспоминала. Знала, что она где-то есть, но вот где – все как-то стерлось, смазалось. Осталось лишь понимание, что Ясмин сбежала, когда Илир пришел в их дом. Ничего больше. Пара старых наставников Наследия уничтожила знания о беременности Ясмин от Гэврила. Уничтожили по приказу Габриэлы. «Если ребенок Клео появится на свет, то ничто не должно обеспокоить его в первые моменты жизни», – думала она, отдавая распоряжение стереть воспоминания всем, кто знал о беременности Ясмин. Также она удалила из центра Наследия почти всех людей, которые могут стать потенциальной пищей, переселив их в пыльный город за стенами комплекса. Только дети Наследия. Никаких больше ошибок. Новый Первенец не испытает искушения, как это случилось с его предшественником – Эмилианом…

Когда Габриэла вызвала к себе Эрбэнуса, чтобы наставники стерли его воспоминания о той части допроса Илира, где старый друг рассказал о Ясмин, Эрбэнус решил, что этот день станет последним в его жизни. Наставники заберутся ему в голову и узнают о Лане Зутерман, о ребенке, которого она носит под сердцем, о плененном вендари…

– Если я не вернусь в течение следующего часа, то собирай вещи, садись в мою машину и беги отсюда как можно дальше, – сказал Эрбэнус матери своего еще не рожденного ребенка.

Но наставники Наследия ничего не заметили. Они закончили процедуру, оставив Габриэлу напоследок. Старые и мудрые. Им надлежало покинуть Наследие, скрыться, затеряться и ждать, оберегая тайну, пока не настанет время явить ее Матери или новому Первенцу. Странно, но тяжелее всех процедуру удаления воспоминаний перенес Накамура, убедивший себя, что ему хотят удалить не только воспоминания о дочери Клео, но и о его собственном ребенке, чтобы он навсегда остался в Наследии. Поэтому доктор сопротивлялся до последнего, боролся за свое прошлое, словно самурай, который, вступая в бой, готов умереть. Боролся, пока не отключился в своей комнате, упав на пол, заливая дорогой ковер хлынувшей из носа и ушей кровью…

Он очнулся час спустя, долго лежал, проверяя воспоминания о дочери, затем о друзьях, первом браке, работе, детстве, своих родителях. Вроде все было как и прежде, но… Все как-то накопилось, переполнило чашу терпения. Отчаяние, беспомощность. Накамура повернулся набок, поджал колени к груди и тихо заплакал, надеясь, что эта минутная слабость останется навсегда с ним и никто не узнает о ней, не увидит и не подслушает, – такие глупые человеческие надежды в мире, где спрятать мысли и чувства почти невозможно. Если только удалить их, стереть, выжечь из памяти…