— К… Тольче…

— Зачем?..

— Надо…

— Я с тобой…

— Зачем? — спрашиваю теперь я.

— Надо!.. — блин, мы чё, по кругу пошли?

Выпрямляюсь:

— Я буду бежать.

Она:

— Я тоже! — смотрит зачем-то с вызовом. Кому тут, нах, твой вызов сейчас нужен?

— Тогда побежали, — говорю я и срываюсь с места.

К Тольче я добегаю раньше на минуту. И когда Дашка, задыхаясь, влетает в кузницу, уже сижу на злобно и низко бухтящей «Кадживе», упираясь носком левой ноги в земляной пол и покручивая ручку газа.

— Куда ты? — перекрикивая урчание «Раптора» спрашивает она. Тольча стоит рядом, скрестив руки на груди. Я одной рукой достаю из кармана очки, помахиваю ими в воздухе, открывая дужки, и надеваю на глаза:

— Ты едешь?

Она кивает. Ставит ногу поверх моей правой кроссовки и переносит бедро через заднее крыло. Теперь и Тольча знает, какого цвета сегодня её бельё.

Выжимаю сцепление и киваю Тольче. Он показывает большой палец: Go!

— Йи-иххха-а-а!!! — кричу я, выкручивая короткий газ, и чуть просевшая «Каджива» рвёт с места, взревев, как раненый гоблин — GO!!!

Когда я глушу двигатель, Дашка ещё какое-то время сидит, сцепив руки у меня на животе и прижавшись щекой к спине. Не только щекой. Её грудь всю дорогу предохраняла нас от взаимного травмирования. Однако мне не до этого. Я хочу кое-что проверить.

— Блин… — говорит Дашка, размыкая наконец руки и слезая с мотоцикла. — Всю жопу себе отбила…

«Каджива», знаете, и внешне на бл*довоз с рюшками совсем не похожа.

— Мы что, к Ивану? — спрашивает она, осматриваясь.

— Да, — говорю я, ставя мотоцикл на подножку, — я к Ивану. А ты посторожишь мотык.

— Ну конечо, — она догоняет меня у ворот, — я с тобой пойду.

Киваем сторожу: здрасьте. Он тоже здоровается: приподнимает бутылку с водой в ответ.

Входим в здание. Подходим к конторке справа от входа. Лестница на второй этаж пуста. Медсестра, пишущая что-то в толстой тетради, — вчерашняя.

— Здравствуйте.

Она поднимает голову:

— …Здравствуйте…

— Мы к Ивану Мишину. Можно его увидеть?

Она переводит взгляд с меня на Дашку. По затягивающейся паузе понимаю: сейчас начнётся лекция об утверждённых раз и навсегда днях и часах посещения.

— Можно. Почему же нельзя, — говорит вдруг она просто и захлопывает тетрадь, — я вас провожу.

Поднимаемся на второй этаж. По коридору движутся пациенты. Каждый по своей траектории, заданной определённой дозой определённого препарата. Огибая их, приближаемся к палате Ивана. Третья с конца. Входим.

Иван сидит на кровати, сложив руки на коленях и смотря в стену.

— Ну вот… — медсестра делает плавный взмах рукой и уходит на свой пост.

— Здравствуй, Ванечка, — Дашка садится рядом с Иваном и целует его в щёку.

Обнимает его обеими руками за шею. Кладёт голову на плечо. Я упираюсь задницей в подоконник.

Дашка гладит брата по голове:

— Как ты тут? А я уже соскучилась, видишь… Не жарко?.. А то волосики мокрые…

Она воркует ещё что-то, а я лезу за сигаретами. Потом взвешиваю пачку на ладони и засовываю обратно. Блин, тут же нельзя курить…

Смотрю в сторону: на тумбочке стоит вспотевшая изнутри пластиковая бутылка.

— Дарья, — говорю я, прерывая её на полуслове, — ты знаешь, где тут кухня?

Она поворачивается ко мне, остановив ладонь на затылке Ивана:

— Знаю.

Я киваю в сторону бутылки:

— Пойди, водички холодной попроси… Видишь, там пусто уже…

Она легко поднимается:

— Сейчас…

— Только кипячёной! — говорю я ей вслед.

— Ладно… — исчезла за дверью, помахивая бутылкой.

Я смотрю на Ивана.

Я жду.

Ну?

— Где Жзик?

Наконец-то!

— Эл, эм, эн, — быстро говорю я, внимательно глядя на его ресницы, — Опр Стух.

Пауза.

Слышны шаркающие о ковровую дорожку шаги пациентов в коридоре.

— Опр Стух, — повторяю я.

Тишина. Муха бьётся в окно за моей спиной. Курить охота.

— Нет.

Курить перехотелось:

— Нет?

— Нет.

Я смотрю на его губы. Он поворачивает голову в мою сторону. Берётся за виски обеими руками. Смотрит на меня, говорит с усилием:

— Опр Стуфх… эС-Тэ-У-эФ-Ха…

Я подхожу и присаживаюсь перед ним на корточки. Беру его за колено рукой:

— Это алфавит, да Иван?

Он следит за мной, сдвинув брови и держась за голову. Он шевелит губами, и я слышу: он шёпотом проговаривает:

— …твёрдый знак… ы… мягкий знак… э… ю… я…

Пауза.

— Всё? — спрашивает он меня.

Смотрит мне в глаза. Потом:

— Ты кто?

— Я Саша.

Он моргает.

— А где Тот?

— Кто?

Он не отвечает. Оглядывается.

— Кто «Тот»? — спрашиваю я ещё раз.

Он отпускает свою голову и смотрит на мою руку, держащую его колено:

— Тот… — он вздрагивает. — Из сарая…

Я чувствую, как капля жидкого азота, не желая испаряться, медленно просачивается сквозь извилины в моём мозгу.

— Я вошёл в сарай… и Тотбыл там… в углу…

Чапаев посмотрел вслед удаляющемуся на разведку Петьке и вошёл в тёмный провал заброшенного курятника… Чернухинская птицефабрика не работала уже лет двадцать. Часть шифера сняли, поэтому где-то что-то тихонько капало после недавнего дождя, который всё намеревался заморосить снова. Ванька отошёл от входа на несколько шагов и, зажав под мышкой шашку (если нужно, служила пулемётом), достал коробок спичек. Чиркнул одной, осветив совсем маленький участок у себя под ногами и часть заросшего пыльной паутиной насеста. Спичка скоро погасла. Так, зажигая одну за одной спички и перебивая неприятные запахи слежавшегося помёта и перьев запахом серы, Ванька медленно дошёл до конца сарая. Затаился, прислушиваясь: белые ещё не подошли?

Тихо. Капает что-то.

Он зажёг ещё одну спичку и, найдя более-менее чистый участок пола, сел, положив пулемёт перед собой и обхватив руками колени. Зажмурился изо всех сил. А когда открыл глаза, смог различить только светло-чёрные прямоугольники длинных окон без стёкол в общей черноте курятника: дальше этой отметки зрение отказывалось сдвигаться.