ведь с ним мало что на свете может сравниться. Выпей и тотчас поймешь: на самом-то деле жажда тебя мучила, давным-давно мучила.

Под его неотвязным взглядом я сделал глоток и попробовал разобраться во вкусе вина.

– Недурное.

– Выпей-ка до дна.

Во мне словно разом вспыхнул огонь, словно какое-то ликование родилось у меня внутри. Я протянул Командору пустой бокал, но он рассудил за лучшее забрать его и унести прочь. Мне не следовало больше пить на пустой желудок, посему он велел подавать ужин.

Балкон украшали горшки с гвоздиками. Я сорвал цветок и понюхал. Казалось, запах его соединялся с ароматом, который я впитал в себя совсем недавно у реки. Но там меня окружала тишина, а тут, на балконе, я различал приглушенные голоса мужчин и женщин, разговаривавших в саду. Где-то играла гитара. Кто-то пропел коплу. Воздух дышал ароматами, ночь была нежной, и от влажной земли поднимались густые испарения. Вино несло свой жар по венам и ударило в голову. Все казалось мне прекрасным, все рождало восторг и виделось в новом свете – и я опять почувствовал, как жизнь перетекает из меня в окружающий мир, чтобы срастись, соединиться с ним. На соседнем дереве запела птица, и пение ее резануло меня по коже непритворной болью. Из горла моего вырвался стон…

Время остановило свое течение, будто все застыло недвижным кристаллом, где в плену оказались луна, птица и я сам. Тут кто-то постучал в дверь, и волшебство рассеялось. Я неохотно бросил: «Войдите!», потому что меня лишали счастья. В комнату вошла девушка, ей пришлось открыть дверь плечом, потому как руки ее были заняты подносом. Поставив поднос на стол, она огляделась, заметила меня и приблизилась:

– Дон Хуан!

Я услыхал голос – хрипловатый, резкий, каким поют канте хондо, он хлестнул меня, как если бы вместо «Дон Хуан!» она сказала: «Я хочу умереть!»

– Что вам надобно?

– Я то, о чем вы мечтаете.

– Ах да! Вы принесли ветчину! Поставьте куда-нибудь.

Ответа не было. Она стояла против света, и я мог различить лишь ее силуэт.

– Вы что-то хотите?

– Я? Нет. Это вы… Тот человек велел…

– Какой человек?

– Старик… с крестом.

– А! Так тебя прислал Командор.

– Да, он отыскал меня, пощупал грудь, поглядел ноги и послал сюда, чтобы я была в вашем распоряжении.

Я не мог уразуметь, какая нужда мне в этой девушке. Я шагнул в освещенную часть комнаты. Она последовала за мной.

– Ты умеешь играть на гитаре? – спросил я.

– К чему вам это, сеньор?

– Я только что слышал, как играют в саду, и мне захотелось, чтобы музыка звучала для меня одного.

– Велите позвать гитариста – чего уж проще! – бросила она равнодушно.

– А ты – не можешь?

– Я не по этой части. Я проститутка.

Наверно, лицо мое сделалось изумленным, потому что она тотчас добавила:

– А вы что ж, и не знаете, что это такое?

– Да нет, некоторое понятие имею…

Я шагнул к ней. Она смотрела на меня деловито и спокойно, словно оценивая. Бьюсь об заклад, именно так смотрел Командор на мебель или картину, прежде чем определить их стоимость в золоте.

– Прошу вас, сеньорита, присядьте.

– Послушайте, сеньор, оставили бы вы свои церемонии. Меня зовут на ты и по имени. А коли хотят, чтобы я села, усаживают тычком, а то и хуже.

– Как тебя звать?

– Мариана.

– Красиво. И ты тоже красивая.

Она и вправду была красива, как падшие женщины с картин у алтаря, – красотой драматической: губы презрительно поджаты, а в глазах мерцает огонь отчаяния.

Я мягко подтолкнул ее, понуждая сесть.

– Ты пришла по своей охоте?

– Я пришла, потому что этим зарабатываю на жизнь. Пропади она пропадом, такая жизнь! Чего только не приходится терпеть и кого только! Вон тот, с крестом Калатравы, ударил меня шпагой, чтобы проверить, крепки ль у меня ляжки.

– Что ж, разве ты не по доброй воле этим занимаешься?

Мариана пожала плечами:

– Так мне на роду написано, иначе и быть не могло. Выбора-то мне никто не давал.

– А чем бы ты хотела заняться, дай тебе выбор?

Лицо ее просветлело, но лишь на краткий миг.

– Торговать цветами в Триане.

– И если я подарю тебе денег, ты этим займешься?

– Куда там, для таких женщин, как я, сеньор, – либо смерть, либо в монахини, на покаяние. Другого люди не потерпят, вот что.

– Ты хочешь сказать, что ничего хорошего в твоем ремесле нет и из него один путь – в монастырь?

– Так и есть, сеньор.

– А как же наслаждение?

– Радость – для них. А ты – все равно что бревно, лишь бы вытерпеть.

По причине моей наивности и любопытства разговор наш затянулся. А тем временем случилось нечто, чего я не заметил. Я понравился этой продажной женщине. В каких-то сокровенных глубинах ее души затеплилась приязнь ко мне. А я все донимал ее вопросами, пытал о всяких глупостях, она же отвечала. Пока не вскочила вдруг со стула и не устроилась у меня на коленях.

Много позже мне довелось не единожды участвовать в сходных сценах, но уже подстроенных мною самим, разыгранных по моей воле, и теперь я могу легко вообразить, что случилось тогда с Марианой. А в ту пору понятия о таких вещах я не имел. Тогда я словно оглох. Кровь прилила к голове, и рассудок мой помрачился – я покорился чужой воле. Но горячая волна шла не снаружи, губы Марианы подняли ее внутри меня. Я ощутил неодолимое желание соединиться с ней, не просто соединиться – слиться. Я вновь почувствовал то же томление, что и на реке, то же, что ощущал чуть раньше на балконе. Я мечтал раствориться в Мариане, а через нее – в окружающем мире, в том, что так тревожило меня, куда-то влекло – в воздухе, луне, аромате цветов, музыке и ночном мраке. Я обнимал ее, и руки мои казались мне деревьями, чьи бесчисленные ветви прорастали в сокровенные пласты жизни. Каким ликованием вспыхнуло мое сердце при виде ее нагого тела! Словно тело это сделалось средоточием вселенной, словно тело Марианы было орудием Господа.

Едва прикрытая Мариана лежала рядом со мной, смежив глаза и приоткрыв губы. Она притихла и будто погрузилась в себя, к чему-то прислушиваясь. Еще недавно она вела меня за собой, и от каждой ее ласки тело мое пробуждалось – руки, ладони, щеки, – точно я долго проспал и Мариана выводила меня из глубокого забвения; а сам я в полном изумлении следил за процессом собственного пробуждения.