пособие по безработице будет урезано. Многие формы алгоритмического контроля, такие, например, как пограничный контроль или иммиграционное законодательство, пока что еще слишком сложны, чтобы полностью передать их под управление машины. Однако большие данные позволяют расширить и углубить контроль по протоколу, чего раньше никогда не было. Корпоративные клиенты платформ могут алгоритмически просчитывать свои цели и индивидуально настраивать опыт взаимодействия с каждым пользователем. Правительства, использующие данные, могут сократить бюрократические действия до минимального анализа и тем самым повысить свою эффективность во всем, начиная с регулирования дорожного движения и заканчивая воздушными бомбардировками.

В большинстве стран Европы и Северной Америки постдемократия распространилась задолго до появления цифровых платформ. Согласно определению политолога Колина Крауча, постдемократическое общество – это общество, в котором сохраняются институты массовой демократии, но они практически не влияют на политические решения. Выборы сводятся к зрелищным отрежиссированным дебатам и имитации «воли избирателей» посредством голосования. Тогда как массовая демократия предполагает серьезное отношение к желаниям и интересам народа, постдемократия управляет населением. Подобно кибернетическим системам, постдемократия скорее заинтересована в сдерживании поведения элементов системы, нежели в совпадении волеизъявлений. Как и алгоритмические протоколы цифровых платформ, они бьют по интеллекту, используя силу убеждения и встраивая реальность в нашу повседневную жизнь. Постдемократия не учитывает наших желаний, она говорит нам, чего можно желать. И, как однажды сказал итальянский анархист Эррико Малатеста, «все зависит от того, что люди способны желать».

Навязывание негласных убеждений в формировании реальности – в этом технологические гиганты настоящие профессионалы. И это совсем не то, что раньше называли гегемонией. Гегемония – это стратегия по принятию руководства над широкой коалицией гражданского общества для достижения политических целей. Это значит создавать альянсы с другими группами не путем принуждения, а с учетом их интересов и желаний. Это значит предлагать моральное руководство, а не просто материальные стимулы. В самых удачных случаях правящие группы способны объяснить свои собственные интересы сквозь призму «исторической миссии» для всего общества. В эпоху холодной войны такой миссией была борьба против коммунизма. Пока отслеживали и подавляли коммунистов, левых членов профсоюзов, радикальных правозащитников и общественных деятелей, миссию стали поддерживать широкие народные массы.

То, что сделали платформы, гораздо глубже. Щебечущая машина ничего не предлагает, не говорит, что хорошо, а что плохо, но влияет на инфраструктуры повседневной жизни. Такую практику можно назвать суб-гегемонистической.

4

Очевидно, что это новая форма техно-политического режима. И это не та коллективная онлайн-демократия, или агора, которую так превозносили. Но пока неясно, как будет выглядеть этот режим через десять-двадцать лет.

Как написал Джон Нотон, сравнивая интернет с печатной прессой, которая столкнулась с технологиями, изменившими мир, мы склонны преувеличивать краткосрочные и недооценивать долгосрочные последствия. Откуда, например, могли знать читатели первых книг, что технологии, которыми они владели, вдохновят на Реформацию, не говоря уже о создании столь необходимой базы для современного промышленного государства? Вместо этого они вполне могли думать, что власть перейдет католической церкви. Первый массовый рынок, созданный печатной прессой, состоял в универсальных индульгенциях.

Ценности, которыми были продиктованы форма и содержание Щебечущей машины, не обязательно определяют ее участь. Придуманная Скиннером утопия без конфликтов и власти потерпела неудачу. Первые надежды кибернетики на разработку системы контроля посредством организации коммуникации обернулись крахом. Она помогла создать, как выразился Джастин Джок, «глобальную коммуникационную сеть, настолько сложную, что ни одна из известных моделей не могла ее описать, не говоря уже о том, чтобы управлять ею». Следуя той же логике, неолиберальные ценности, которые сблизили воротил Кремниевой долины и Белый дом Обамы, необязательно совпадают с реальной идеологической силой машины. Мы можем сказать, что если у машины есть сознательное применение, то должно быть и бессознательное. На свой страх и риск мы притворяемся, что знаем все на свете. Одно из удовольствий, получаемых от так называемой «обратной реакции» – быть Кассандрой, которая все видит, но не может помочь. «Я же тебе говорил» – сомнительное утешение. Более того, делая поспешные выводы, мы рискуем неправильно истолковать ситуацию, при этом внести в разговор ненужную бестактность, снисходительный тон и паранойю. Это был костер цифрового тщеславия, банальность на банальности, «цифровая демократия», «сетевой гражданин», «Twitter-революционеры» – все развеялось как дым. Мы, стоящие в свете этого костра, должны скептически относиться к тому, что предварительные исследования преподносятся нам как несомненный факт.

Как бы то ни было, нам следует ответственно подойти к фашистским задаткам социальной индустрии или ее возможности усилить и ускорить уже существующие протофашистские тенденции. Формы фашизма, которые мы видим в XXI веке, возможно, отличаются от тех, что были раньше. Фашистские движения межвоенного периода основывались на империалистических идеологиях, общественном милитаризме, полувоенных организациях и мировой системе, которой управляли колониальные империи и угрожала социалистическая революция. Все это в прошлом и уже не вернется. Колоний больше нет, большинство армий стали профессиональными, и нет такого обилия народных организаций, не говоря уже о полувоенных. Тем не менее либеральный капитализм демонстрирует свою уязвимость, он в кризисе и готов к нападкам со стороны ультраправых расистов и националистов. И в чем же тогда культурная значимость социальной индустрии, которая сегодня составляет такую огромную часть нашего общения? Какие тенденции она выберет, а какие заглушит?

Есть что-то такое в том, как мы взаимодействуем на платформах, что, помимо всего прочего, преувеличивает нашу грубость, нашу потребность в конформизме, наш садизм, нашу неисправимую уверенность в том, что мы во всем и всегда правы. По иронии судьбы, эта деспотическая правота идет рука об руку как раз с теми стремлениями «толпы», которые некогда идеализировались как основа для новой власти простого народа. Раньше «толпой» называли сознательных граждан, призывающих к ответу власти, сегодня же это слово вполне подойдет для описания уличных фашистов XXI века.

Ошибочно было бы полагать, что это чья-то чужая проблема, затрагивающая лишь очевидных негодяев типа троллей, хакеров и ультраправых хулиганов. Возьмите вместо этого что-нибудь простое и повседневное, например, критику цитат в Twitter. Подняв над головой образец маразматического мнения, мы высмеиваем его за сам факт существования, за его неправильность. Приглашая присоединиться других, мы воспринимаем несовпадение мнений не как неотъемлемую часть любого общества, а как враждебность, идиотизм или глас неудачника. Тут же начинается групповое унижение, толпа, словно по указке, внезапно впадает в ярость, и, будто ножом, бьют садисты. Именно в таком контексте, считает Дебора Баум, внезапно появляется ощущение, будто быть неправым – это самое невыносимое, что может быть в мире, а быть правым – почти что право человека. Тролль, охотник на ведьм, звезда, «нытик», не терпящий критики – все это про нас, нашу повседневную жизнь. Не все мы в равной степени такие,