— Не лучшим образом, — ответил Петер. — Почему ты не позвонил?

Раньше зад соседкиной дочери напоминал мне паркующийся грузовик, но в это ясное субботнее утро, когда на коричневую ткань туго натянутых брюк падали солнечные лучи, он больше походил на неудавшийся десерт, которого не было в меню: любой здравомыслящий посетитель ресторана отправил бы такой десерт обратно на кухню.

— Я… — начал я, но именно в этот момент Тиция Де Билде сняла оранжевый пластиковый мешок с руля и посмотрела наверх, в сторону окна, за которым стоял я в трусах и футболке.

Я невольно сделал шаг назад. Одновременно я посмотрел вниз, на собственное туловище, и попытался прикинуть, какую часть трусов она могла увидеть с тротуара; только после этого я плотно закрыл жалюзи.

— С неделю назад ты мне звонил, — сказал мне в ухо голос Петера Брюггинка. — У меня есть определитель. Я видел, что ты звонил по мобильному, и подумал, что ты еще в отпуске. Но не успел я ответить, как ты оборвал соединение.

Нелепо было закрывать жалюзи, подумал я, особенно с учетом того, что она меня, наверное, уже увидела; нелепо было также закрывать жалюзи у нее перед носом, как будто я не хотел ее видеть, а ведь мне нечего скрывать, в трусах я или без трусов.

Постаравшись встать на таком расстоянии от окна, чтобы с улицы не было видно никаких трусов, я малодушно приоткрыл жалюзи.

— Фред?.. Алло?.. — раздался голос Петера.

Я не мог вспомнить, задал ли он вопрос, на который я должен был ответить, или просто сказал что-то, требующее моей реакции. Алло, алло, может быть, ты меня еще слышишь, но я тебя больше не слышу… На несколько секунд я отвел руку с телефоном от уха и задумался о том, что мне предстояло сделать; внизу голова Тиции Де Билде только что скрылась из виду, но мне не удалось определить, к какой двери та направилась.

— Да? — сказал я.

Это был скорее случайно вырвавшийся звук, чем настоящий вопрос или подтверждение моего присутствия.

— Фред, я должен кое-что тебе рассказать, — сказал Петер. — Я уже давно чувствовал себя очень усталым, помнишь? Недавно я проверился, и это, значит, сидит у меня в печени. Оно, наверное, слишком велико, чтобы его оперировать, но в понедельник у меня начинается химиотерапия…

Внизу зазвонил звонок; слышал ли его Петер? Разумеется, не нужно открывать сразу, ведь еще слишком рано. К тому же сейчас субботнее утро, это довольно бесцеремонно в выходной день беспокоить людей пустым нытьем; между тем я, все еще держа телефон у уха, стараясь бесшумно наступать на ступеньки, поднимался наверх, чтобы взять в ванной махровый халат.

Вообще-то, во мне зрело огромное желание пойти открыть дверь прямо в трусах — соблазн, который почти невозможно преодолеть. По статистическим данным, этот бегемот отродясь не видел мужских трусов. Трусы появлялись только в первые годы ее жизни: они нависали над краем ее колыбели и принадлежали «отцу», который через ткань штанов осторожно почесывал свои влажные волосатые яйца, неспособный понять, как из этих самых яиц мог вылупиться такой детеныш бегемота.

Я снял халат с крючка и сунул руку в рукав — так как в другой руке я держал телефон, это оказалось непросто.

— …никогда не приходит в голову, что и с тобой может стрястись такое, — продолжал Петер Брюггинк говорить мне в ухо. — Мне казалось, это случается только с другими. Ну да, еще две недели назад мне так казалось. Очень странно, но, когда слышишь такое, думаешь, что речь идет не о тебе, а о ком-то другом…

Переложив телефон к другому уху, я сумел всунуть вторую руку в рукав халата, не рухнув при этом с лестницы.

— …все эти россказни о том, что ты начинаешь всем наслаждаться, когда тебе объявлен смертный приговор, — полная чепуха…

В это время звонок раздался во второй раз: он был чуть более долгим, но не настолько, чтобы свидетельствовать о раздражении или нетерпении. Тиция Де Билде боялась вызвать мой гнев, и я почувствовал, что не могу сдержать смешок.

— Что? — спросил Петер.

— Алло, Петер…

Некоторое время было тихо; в этой тишине я добрался до двери лестничной клетки на втором этаже, откуда можно было спуститься на улицу, и отпер ее.

— Мне показалось, что я слышу твой смех, — сказал Петер.

— Да?

У меня вдруг пропало всякое желание впускать Тицию наверх, как я собирался сделать вначале, да и вообще впускать ее в дом, поэтому я стал спускаться по лестнице; зажав телефон между ухом и воротником халата, я сумел освободить обе руки и завязать кушак.

— Ну? — сказал Петер.

— Что «ну»?

— Ты в самом деле смеялся или мне послышалось? Я хочу сказать, что не было ничего смешного, а сам я совсем не в настроении, как ты, возможно, понимаешь.

Еще три ступеньки до входной двери; я сделал глубокий вдох.

— Слушай, Петер, — сказал я, — сейчас, пожалуй, не самый подходящий момент. Тут за дверью стоят люди, которых нельзя заставлять ждать. Я перезвоню, ладно?

На другом конце линии ничего не было слышно, поэтому я нажал на красную кнопку, разрывая соединение, сунул телефон в карман халата, несколько раз провел рукой по волосам и открыл замок, который запирают только на ночь.

Я думал, что смогу вспомнить лицо Тиции Де Билде до мельчайших подробностей, что я смогу, так сказать, нарисовать его, со всеми шероховатостями, лопнувшими сосудами, вздутиями и пятнами на верных местах, и все-таки было чего испугаться: еще совсем недавно оно напоминало слабо накачанный надувной матрас, но в то субботнее утро казалось, что кто-то с силой свернул этот матрас или даже потерял терпение и выжал из него остатки воздуха, топая по нему ногами как чумной. Ее кожа лоснилась тем же нездоровым блеском, что и раньше, и пятна тоже остались на своих местах.

— Господин Морман… — проговорила она тихо, уже сейчас, в первые секунды после взаимных приветствий, опуская глаза.

— Тиция… — начал я, но не смог продолжить.

Ее смирение меня обескуражило. Если бы она неистовствовала, даже если бы она прямо обвинила меня в причастности к исчезновению матери, я смог бы ответить должным образом. Но теперь я чувствовал, что взял в руки бейсбольную биту, рассчитывая разрезать на четыре равные части мягкое пирожное; покрасневшее мокрое лицо Тиции казалось таким же, как всегда, и я не сразу понял, что она плачет.

— …я… я… — заикалась она, а потом вскинула глаза.

Я заставил себя выдержать ее взгляд. Ее глаза тоже были мокрыми и покрасневшими, а белки нигде не были по-настоящему белыми — скорее, кремовыми. Мне пришло в голову сравнение с двумя устрицами на блюдечке: с устрицами, срок годности которых уже давно истек, и поэтому повар поплевал на них, прежде чем передать официанту.

— Господин Морман, я так беспокоюсь, — выпалила она разом. — Боюсь, случилось что-то ужасное…