Я протянул к ней руку, но вовремя отдернул. Мы все еще стояли в дверях: я, босиком, на пороге, а Тиция Де Билде — на тротуаре. Я незаметно подался вперед и посмотрел в один конец улицы, потом в другой, но везде было пусто и тихо.

— Послушай… — сказал я.

Мой взгляд упал на оранжевый пластиковый мешок в ее руке; я увидел, что это мешок из «Алберт Хейн», а внутри что-то металлически поблескивает. Кастрюлька! — промелькнуло у меня в голове. Кастрюлька супа! Я снова осмотрел глаза на этом хнычущем лице и вдруг подумал о соплях — о соплях, которые кто-то, не имея носового платка, высмаркивает на улице. Но это плохо вязалось с кастрюлькой супа. Что делает тут Тиция с кастрюлькой супа, если знает, что ее матери нет дома? «Суп, который никогда не будет съеден», — подумал я; потом взял себя в руки и посмотрел ей в глаза.

— Я тоже так думаю, Тиция, — сказал я. — Я тоже. Что-то случилось. Это не похоже на твою мать.

Она уставилась на меня; по ее глазам было ясно, что я задел верную струну, не вертясь вокруг да около и не подготавливая нас обоих к худшему. Придерживаться правды. Мысль о том, что это отталкивающее существо — после всего, что происходило раньше, — доверяет мне, была почти невыносима: словно кто-то посреди ночи подсаживается на шоссе в машину с тонированными стеклами, а лицо водителя закрыто большими темными очками, и впоследствии простофилю находят на свалке, расфасованного по семи мусорным мешкам.

— Тиция, я тут подумал… — сказал я, глубоко убежденный, что только продолжение разговора позволит сохранить эту доверительную связь. — Мы не знаем, где твоя мать. Мы даже не знаем, вернется ли она когда-нибудь. Мы должны отдавать себе в этом полный отчет…

Она утвердительно кивнула; плач почти прекратился.

— Поэтому я подумал: нет худа без добра, — продолжал я, чуть ли не весело. — Тут кое-что пришло в упадок, как мы оба знаем. Может, было бы не так плохо основательно привести все в порядок и покрасить. Начиная с ванной…

Настала моя очередь опустить глаза.

— Я прекрасно понимаю, что в прошлом пренебрегал своими обязанностями, — сказал я. — Но вдруг еще не поздно что-нибудь исправить? Я хочу сказать, что мы пока позаботимся о Плуте, а мой сын с подружкой покормят попугайчика и хомячков.

То, что я разом вспомнил кличку собаки, добавило мне не меньше пяти очков. Когда Тиция Де Билде утвердительно кивнула, я уже знал, что остается только забрать выигрыш; если мир погибнет, то не из-за убийц и убийств, а только из-за доверчивости, подумал я, вопросительно глядя на оранжевый мешок.

— Я… — начала Тиция, готовая снова залиться слезами, но овладевшая собой. — Я пришла вернуть кастрюльку… мама… я часто варила ей суп, в ее кастрюльке. Она считала, что так вкуснее…

Я ухмыльнулся ей — словно рассказ о кастрюльке вызвал у нас обоих общее дорогое воспоминание — и немедленно стал пробиваться напролом.

— А кстати, Тиция… Вчера мы не смогли найти ключ от квартиры твоей матери. То ли его случайно забрала с собой подружка сына, то ли он валяется где-то здесь, но, так или иначе, животные со вчерашнего дня не получали свежей воды… Но у тебя тоже есть ключ, правда?

Я нагнулся, чтобы забрать у Тиции пластиковый мешок. Она отдала его без всякого сопротивления.

— Если ты дашь мне на время свой ключ, я поставлю кастрюлю внизу. А в следующий раз верну ключ.

Теперь мешок был у меня в левой руке, а свободную правую я с ободряющей улыбкой держал под носом у Тиции, ладонью кверху.

— Ключ, Тиция… — сказал я с большей настойчивостью, чем собирался.

В понедельник вечером мы сидели втроем за столом на кухне; жена приготовила пасту карбонара. Пес госпожи Де Билде лежал в коридоре, возле двери на лестницу, широко раскинув лапы и прижав уши к полу. Время от времени он жалобно поскуливал.

— Скучает по хозяйке, — заметила Кристина.

Я посмотрел на жену, но ее внимание было направлено скорее на вилку с пастой, и мне сначала показалось, что это замечание останется единственным. Я подлил себе еще красного вина, а потом поднес бутылку к бокалу сына: до сих пор тот, как и всегда за едой, пил только колу. Давид покачал головой.

— Я вот что думаю, — сказала жена, отложив вилку. — Поскольку ходунка здесь больше нет, мы исходим из того, что госпожа Де Билде пошла в магазин, не взяв с собой собаку. Вообще это странно: мне кажется, она никогда не выходила на улицу без собаки. Но днем я спустилась вниз, чтобы покормить попугайчика и сурков, и вдруг увидела, что на кухонном столе, под пакетом корма для сурков, лежат ее ключи. На улицу ведь не выходят без ключей, правда?

Я уставился на нее. Конечно, я мог бы сказать, что любой может забыть ключи — тем более старая женщина с болезнью Альцгеймера, — но решил проследить за ходом мыслей жены и посмотреть, к чему мы придем.

— Это действительно очень странно, — согласился я. — Пожалуй, еще более странно, что два сыщика, которые здесь побывали, не обратили внимания на такие вещи. Представь себе, что ей стало дурно где-нибудь поблизости…

Я вдруг понял, что не знаю, как продолжить, и знал, в чем дело — впервые после нашего возвращения у меня на пути встала действительность. «У того, кого силой заставляют покинуть свой дом, обычно не остается времени взять ключи, — предпочел бы сказать я, — даже если имеет смысл взять с собой ходунок или нацепить отвратительные голубые шлепанцы», — жизнь сильно облегчилась бы, если бы в любых обстоятельствах при членах семьи мы могли называть вещи своими именами. Одновременно я понимал, что надо как можно скорее позвонить Максу. Мне нужно было знать хоть что-нибудь о действительном ходе событий.

— Точно, — сказала жена. — Все верно. Полиция этим не интересуется, что нормально для города, где пойманные уличные воры и разбойники через пару часов снова разгуливают на свободе. Но у меня такое странное чувство, будто госпоже Де Билде вовсе не стало дурно на улице…

Я поднес бокал красного вина к губам, но забыл сделать глоток.

— Ах, вот как? — сказал я, когда ко мне вернулся дар речи. — А что же тогда?

— Не знаю… Но похоже, что она вообще не выходила за дверь.

Давид рыгнул и положил вилку на пустую тарелку.

— Может, она лежит в сарайчике, — сказал он. — Может, ее сначала задушили, а потом положили в сарайчик.

— Давид! — воскликнула жена.

Со смесью изумления и восхищения я смотрел на сына: в свои четырнадцать лет он легко и непринужденно подошел к истине ближе, чем думал сам. Но в ту же секунду я почувствовал, как мои щеки вспыхнули при мысли о том, что я смотрел везде, кроме сарайчика, — и никто, по всей вероятности, не смотрел в сарайчике: ни распухшая свинья, ни тем более сыщики, выглядевшие не слишком смышлеными.

Против всех ожиданий, у меня возникла некоторая надежда на то, что госпожа Де Билде, со шнуром от занавески на шее, и вправду лежит в сарайчике. Уж с бренными-то останками, по крайней мере, полиция справится, и, пожалуй, еще важнее то, что после похорон мог бы начаться траур; тогда к началу осени мы сидели бы в своем собственном саду.