– Да.

– Ну вот, это его письмо к… Анечке.

Римма постаралась изобразить внезапное першение в горле и даже театрально закашлялась, но Егоров прервал ее лицедейство тремя простыми словами:

– Я все знаю.

– Да? – удивилась она и поперхнулась по-настоящему.

– Да, я знаю, что моей биологической матерью является Анечка. Мне даже неловко ее теперь так называть… и я люблю ее, но все-таки считать матерью никак не могу. Я всем обязан… другой женщине.

– Эта другая женщина меня ненавидит, Юра! Такую аферу провернула с «Агенерессом»!

Егоров сморщился, утопил лицо в ладонях, потер ими лицо и сказал:

– Она больше не может ненавидеть или… любить. Она умерла…

Римма сквозь кашель хотела прохрипеть что-то вроде «прости», но не смогла.

Они помолчали.

– А где письмо? – спросил Юрий. – Похоже, именно его и разыскивает Анечка.

Римма выкарабкалась из постели, подняла простыню, давно свалившуюся на пол, завернулась в нее и прошлепала в коридор. Смятые их ногами клочки бумаги валялись на полу. Она, как могла, разгладила их, принесла в комнату и разложила перед Юрием на постели. Он не стал спрашивать, почему письмо представляет собой такие жалкие обрывки, а, соединив их, принялся жадно читать.

– Значит, отец действительно любил ее, – прошептал он и смял в кулаке оба куска письма. – Бедная мама… Хорошо, что она ничего не знала…

Римма пожала плечами, потому что совершенно не представляла, как реагировать на его слова, потом спросила:

– А зачем Анечка разыскивает письмо?

– Это не имеет никакого значения. Этому письму вообще незачем существовать, – зло сказал Егоров и разорвал его в мелкие клочья.

– Ты не хочешь мне сказать?

– Я вообще не хочу об этом говорить! В принципе не хочу!

– Разве между любящими людьми… если они, конечно, любящие, могут быть какие-то секреты? – обиженно спросила Римма.

– Это чужой секрет… – ответил Егоров и уткнулся лицом в подушку.

* * *

Анна Михайловна Паранина сидела на низком диванчике, обитом леопардовым велюром, и пила липовый чай. Не аптечное сено, а настоящий, золотой, с той старой кудрявой липы, которую посадила у крыльца их деревенского дома еще ее прабабка. Запасы прошлогоднего липового цвета уже кончаются. Значит, пора наведаться в Мышкино. Дом-то родители ей, единственной своей дочке, оставили. Ветшает он без хозяина. Да и липа скоро зацветет. Совсем уж тепло на улице.

На Анне Михайловне был цветастый халат из плотного шелка с атласным синим воротником апаш и поясом с кистями. Густые седые волосы она уложила не косой в виде короны, а красивым узлом-восьмеркой. Косметикой Анна Михайловна и в молодости не пользовалась, а теперь и подавно незачем. Юная Анечка была клубнично-сливочной, шестидесятилетняя Анна Михайловна – серебристо-голубой.

Напротив нее в кресле с такой же пятнистой обивкой сидела молодая женщина и тянула чернущий горький кофе, без остановки заедая его конфетами, из которых брызгал на ее блестящие губы желтый прозрачный ликер. Слизнув с нижней губы горьковато-сладкие капли, женщина сказала:

– Вы напрасно волнуетесь, Анна Михайловна. Все три дела у меня в сумке. Могу вам отдать, если хотите… Зря я вам рассказала, честное слово. Промолчала бы, и все шло бы своим чередом.

– Неужели ты не понимаешь, что надо быть в три… нет!… в десять раз осторожнее! И где гарантии, что этот твой… как его… Маретин… отступился навсегда?

– Конечно, навсегда. Как же вы не понимаете?! Иначе ведь ненаглядная Риммочка его возненавидит…

– Зря ты мне, Полина, сразу все не рассказала. Возможно, что расклад был бы другим… А теперь, насколько я знаю, у этой Риммочки опять любовь-морковь с Юрой. И как же все это вынесет твой Маретин?

– Как-как… Никак… Утрется… Я же выношу как-то…

У Полины задрожала нижняя губа, все еще вымазанная густым ликером.

– Ну-ну! Девочка моя! – проворковала Анна Михайловна. – Ну возьми же себя в руки! Можно подумать, что на улицах Петербурга мало мужчин. Да ты любого купить можешь с потрохами!

– Я Игоря люблю… Вам не понять…

– Где уж мне… – усмехнулась бывшая Анечка и положила в рот конфетку. Нёбо неприятно обожгло ликером. И как они это едят? За столько лет в городе она так и не привыкла ни к шоколаду, ни к алкоголю. То ли дело мед! Особенно сотовый!

Анна Михайловна подвинула коробку с конфетами поближе к Полине и спросила:

– Ну, а что Никита Николаевич?

– Следствие по его делу началось. Думаю, что посадят надолго.

– Документы подлинные?

– Обижаете, Анна Михайловна, – улыбнулась Полина, отвлекшись от печальных дум об Игоре. – У нас огромный опыт.

– Смотри, милая, чтобы не нашелся кто-нибудь похитрее тебя, вроде этого… ну… ладно-ладно… – она отмахнулась от Хижняк, у которой опять покраснел нос, – …не будем о нем, провались он…

Полина шмыгнула носом, встала с кресла и угрюмо пробормотала:

– Пойду я…

– Иди, милая, – согласилась Анна Михайловна. – Только имей в виду, что я на лето съеду в деревню. Смотрите у меня тут! Не разорите из-за своих любовей-морковей!

После ухода Полины Анна Михайловна допила чай и отправилась принимать душ. Ванная комната в ее квартире была такой же большой, как в квартире Егоровых. И зеркало во всю стену. Она подошла к нему как можно ближе и уставилась в собственное лицо. Ничего лицо. Нормальное. Для шестидесятилетней женщины она очень неплохо выглядит. Да и фигура не расплылась. По-прежнему все при ней. Волосы, даже и седые, впечатляют. Анна Михайловна вытащила шпильки, тяжелое серебро упало вниз и всю ее окутало серебристыми волнами. Она завела руки за спину, разделила волосы на три пучка, собравшись плести ночную косу, но пальцы вдруг задрожали, скользкие пряди вырвались из них, и бывшая Анечка неожиданно для себя разрыдалась.

* * *

Когда Юрочке исполнилось лет десять, Анечка наконец забыла о своем деревенском позоре и кошмарной жизни с озверевшим мужем. Успокоилась. Пашку не вспоминала, а вот Николай Витальевич начал ее потихоньку раздражать. Смотрит на нее побитой собакой и смотрит! А еще разобраться бы надо, кто есть побитая собака! Кому больнее! Он-то по-прежнему уважаемый человек, муж и отец, а она кто? Кухарка-горничная? Это раньше Анечка не понимала, что в Ленинграде почем, за счастье почитала свою сытую жизнь в чистом доме. А теперь она уже тертая. Устроились Егоровы на ее хребте и в ус не дуют, а она, между прочим, могла бы в техникум поступить или в училище какое. Не дурнее других!

А сам Николай Витальевич уже в таких годах, что, какой собакой ни смотри, не разжалобишь. Как говорится, песок сыплется. А она, Анечка, еще вся в соку. Грудь только что платье не рвет. Мужики на улице оглядываются и языком цокают. Но не приведешь же к Егоровым того, который понравится! Еще и саму выставят, не посмотрят, что ее сынок по их квартире бегает. Конечно, эта сушеная вобла Евстолия много чего знает и многому Юрочку научила, но если бы Анечку пустили учиться, и она бы до всего смогла своим умом дойти. А теперь уж что? Перестарок! Не садиться же с девчонками за парту!