– Да как же не спрашивать-то… – прошептала Анечка без всякого вопроса в голосе. Ей от его незатейливой ласки уже и не до глупой книжки было. Ей хотелось, чтобы он продолжал тянуть своими мягкими безвольными губами соки ее тела, пить из нее женскую силу, запускать в нее силу мужскую, чтобы губы ее запекались, веки закрывались, а напряженные ноги смыкались в замок на его белой спине.

– Да так… не спрашивай… и все, – задыхаясь от сотрясавшего его тело удовольствия, пролепетал он и поцеловал ее туда, откуда еще истекала его собственная влага.

– То есть как же? – отрезвела Анечка, завела руки назад и освободилась от его жадных губ. – Это что же, украсть, что ли?

– Ну, почему сразу украсть… Взять на время… Я потом верну. Честное слово. Ты что, не веришь мне, моя милая?

И он опять потянулся к ней губами, но она уже сомкнула ноги и даже для верности обхватила колени полными руками. Генечка тут же устроился рядом и начал говорить:

– Ну ты сама посуди, у Николая Витальевича этих книг видимо-невидимо, а какую пользу они приносят? Никакой. Пыль только собирают.

«А я вытирай», – хотела подхватить Анечка, но не подхватила, потому что от его слов стало как-то не по себе, хотя она и сама никакого проку от книг не видела. Многое могла бы она для своего Генечки сделать, но не красть же у Егоровых, хлеб которых они с Юрочкой едят. Она, конечно, еду отрабатывает, но все-таки сама себе никогда не купила бы такую шапку из белого песца, которую ей Евстолия на этот Новый год подарила.

– Нет, Генечка, ты как хочешь, а я не могу без спросу взять книжку Николая Витальевича. Он над ними так трясется, так трясется. Да ты и сам видел, когда к нам приходил.

– Жа-а-аль… – протянул он и отодвинулся от нее. – Говоришь, что любишь, а такого пустяка не можешь для меня сделать.

Анечка тут же прилипла к нему всем своим еще горячим после любовных утех телом, обняла сразу со всех сторон и страстно зашептала в ухо, чуть прикрытое пшеничным волосом:

– Я тебя так люблю, Генюрочка, так люблю, рыбка моя серебристая, цветочек лазоревый, а только ты не заставляй меня делать такое, чтобы потом и глаз на Егоровых не поднять.

Цветочек лазоревый оставался холоден и мрачен, завял и очень скоро свидание свернул, отвез Анечку домой и новой встречи не назначил, сославшись на многочисленные дела. Не виделись они полторы недели, за которые Анечка так извелась, что даже слегка похудела, чему страшно испугалась, поскольку, по ее мнению, излишняя худоба здорово убавляет женщинам красы. Надо, чтобы везде было стройно, но и полненько слегка, чтобы мужской руке было за что ухватиться.

Новая встреча с Генечкой-Генюрочкой прошла в лучшем виде. Анечка тешила и баюкала своего возлюбленного так, как не довелось с сыном тетешкаться. Когда он опять завел разговор о книжке, она уже не была настроена столь категорически против. Притерпелась, видать, к мысли об этом. Но и Генечка повел разговор по-другому: сказал, что заплатит ей за книжку, а она на эти деньги сможет купить себе часики с золотым браслетиком, которые недавно похвалила на картинке в журнале.

И опять побежала по обнаженному телу Анечки горячая волна, но не любовного томления, а стыда и возмущения. Она не шалава продажная, как ее называли Пашкины собутыльники. Она свою любовь не продает за книжки и часики с золотым браслетиком. Она ее так дарит, на удовольствие Генечкино.

– Ну, как хочешь, Анна, – строго, совсем не по-любовному сказал ей он и тут же начал одеваться. – В общем, выбирай: или – или…

– Да что же мне выбирать? – испугалась она.

– А то! Если уж я с тобой жену обманываю, а также партийную организацию, куда она непременно обратится, если наша связь откроется, то ты тоже должна чем-то жертвовать ради меня.

– А если я не пожертвую… то что? – с ужасом спросила она.

– Тогда, милая моя, прости-прощай!

Он повязал галстук и надел пиджак, а она все так и сидела перед ним, прикрытая лишь распущенной косой.

– То есть ты со мной…. только из-за книжки? – еле проговорила Анечка враз онемевшими губами.

– Ну… из-за книжки, не из-за книжки… Чего уж теперь обсуждать, когда все у нас с тобой кончено!

Было очень стыдно одеваться перед ним, уже полностью облаченным в костюм и даже при галстуке. Анечка путалась в лямочках и крючочках лифчика, в пуговках пояса с резинками, вывернувшихся наизнанку чулках. В машине ехали молча. Недалеко от дома Егоровых, на постоянном их месте, Генечка выгрузил Анечку на тротуар, словно она бессловесный, бесчувственный чемодан, и сразу уехал. Ночью Анечка не спала, рыдала в подушку, чтобы Егоровы не услышали, и уже согласна была украсть для любимого сколько угодно книжек, но он больше не встречал ее по дороге с рынка. Она теперь возвращалась очень медленно, подолгу вытряхивала несуществующие камешки из туфель, но серая машина Генюрочки больше никогда не взвизгнула своими тормозами около нее. Он еще несколько раз приходил по каким-то делам к Николаю Витальевичу, но на Анечку даже не взглянул, а у нее чуть не рвались и не истекали кровью бьющиеся на висках жилки.

С тех пор с лютой ненавистью вытирала Анечка пыль с книжных сокровищ Николая Витальевича. Она никак не могла взять в толк: неужто стопки бумажек в облезлых обложках могут значить для мужчины больше, чем сахарное тело любящей женщины? Да и вообще, что она значила для своих мужчин? Для чего родилась на свет? Пашкины глаза водка горькая заливала и злоба на жену за то, что у нее еще кто-то был и отведал этот кто-то ее клубничных сливочек. Никите вообще плевать было на Анечку. Не она, так другая. И минуты не огорчился, если бы отказала. И добиваться не стал бы, только плюнул вслед: дура, тебе же как лучше хотят. Генечка – вообще подлый змей-искуситель. А вот Николай Витальевич кто? Выходило, что хуже всех. Любил ведь, а предал. Почему-то посчитал спокойную жизнь Евстолии важнее ее, Анечкиной. Сына отнял. Это сейчас, старый да больной, он ей не нужен, а когда вдвоем в ее каморке предавались безумной страсти, она пошла бы за ним на край света. Пусть бы порожняя Евстолия слезами умывалась, а она стала бы Егоровой Анной Михайловной, женой уважаемого человека и законной матерью Юрочки. А он, Николай Витальевич, что? Письмо сопливое про любовь сунул и к озверелому мужику отправил! Собственными губами исцелованное тело на поругание отдал! Что Анечке с его письма? Порвать да выбросить! Но она не станет этого делать: мало ли, пригодится еще. Подождите, придет ее время! Она сунет в долгий нос Евстолии письмо Николая. На-кась выкуси, барыня костлявая, мамаша самозваная!

Чем старше становился Юрочка, тем отчетливей понимала Анечка, что никогда не вытащит на свет письмо его отца. Она видела, что ее сын крепко любит Евстолию, только никак не понимала, за что: и строгая, и сухая, и не обнимет никогда, лишний раз губами не чмокнет. Расскажи ему правду, кто из двух окружающих его любовью женщин родная мать, мальчишка может навсегда озлиться на Анечку за обман и за то, что своими руками его Егоровым отдала. Никто же не неволил. Все сама.