Ужас! Я даже не узнала его! Только присмотревшись, поняла, что на тумбе стоит человек, которого я полюбила три дня тому назад.

Он стоял в купальном костюме, состоящем из хлопчатобумажного трико длиною до середины икр, в красно-белую полоску, до неприличия обтягивающего крепкие его ляжки и то, что называется мужским достоинством (мне даже вспомнился манекен из магазина нижнего белья, на который были натянуты эластичные плавки, а внутрь подложен огромный гранат, чтобы покупатель не перепутал их с дамскими трусиками), и такого же качества и расцветки майки с сильно выхваченной проймой. Резиновая шапочка розового цвета ставила жирную точку в образе Геннадия, готового к обучению плаванию.

– Дуня! Я пришел, как обещал! – Его голос в бассейне звучал совсем иначе – непривычно, глухо как-то.

– Я очень рада! – Я действительно была рада – меня уже не смущал его костюм с розовой шапочкой, напротив, этот наряд показался мне оригинальным, необычным, эксцентричным даже, отчего я еще больше очаровалась своим избранником. – Вот пенопласт. Держись за него и попытайся отработать движения ногами.

– Мне что – нырять надо?! – изумленно спросил он, а в глазах его застыл ужас.

– Спускайся по лесенке, – сказала я так мягко, насколько была способна.

Геннадий осторожно подошел к лестнице, с опаской опустился на одну ступень вниз и застыл в нерешительности.

– Не бойся, не бойся! – подбодрила я его, и он сделал еще один шаг вниз, выпрямил ногу и, крепко вцепившись в поручень, попробовал воду большим пальцем левой ноги.

– Ой! Ой! Ой! – И Геннадий судорожно принялся карабкаться вверх по лестнице.

– Что такое? – спросила я испуганно – такое впечатление, что его краб за палец цапнул. Только откуда в бассейне с хлоркой могут быть крабы?

– Вода ледяная! Ледяная! Ой! Ой! – Он так суетился, так хотел побыстрее вылезти наверх, что поскользнулся и, рухнув в воду, заорал во всю глотку: – Тону! Тону! Спасите! Помогите! Караул!

– Встань на ноги! Слышишь?! – кричала я, протягивая ему руки.

Наконец он встал на ноги – уровень воды пришелся по ту самую красную полоску на его купальном костюме, которая аккурат была прочерчена на самом интересном месте.

– Нет! Нет! Я плавать учиться не буду, я тебе лучше обои на кухне поклею! – прогремел он и бросился в раздевалку.

«Надо же, какой беспомощный! Не то что Иван Дрыков!» – умилилась я.

На следующий день Игорь, напарник Геннадия, на работу не явился: они сообща решили, что я теперь – девушка Дубова и что ремонт он мне как-нибудь сам сделает, бесплатно и не торопясь, в промежутках между другими заказами.

Так незаметно Гена влился в мою жизнь – как капля воды в мощный речной поток. Сначала он приходил после работы, дабы доделать начатое в моей квартире дело, но обои обдирал медленно – сорвет кусок и стоит, смотрит, будто прицеливаясь: то с одной стороны, то с другой, а иной раз сядет на корточки и сосредоточенно в серую бетонную стену вглядывается. Так и время пройдет неуловимо – не успеешь оглянуться, как стрелки часов уже третий час ночи показывают. Метро закрыто. Домой ехать уже поздно.

– Да ты оставайся, – говорю я.

– Ой! Спасибо большое! – отвечает Дубов и смотрит на меня с благодарностью.

Неделю спустя он уже и вовсе никуда в три часа ночи не порывался уходить, а с восьми вечера начинал бросать жадные взгляды на холодильник.

Еще через неделю он приходил ко мне, как к себе домой, ужинал и, растянувшись на диване, увлеченно смотрел телевизор посреди разгромленной квартиры с ободранными обоями.

А что же я? Я сидела возле него, и он был для меня вместо телевизора. Ну что можно требовать с влюбленной девушки, да еще и искусственницы, оторванной от материнской груди пяти недель от роду?

Естественно, за две недели совместной жизни мы не только телевизор смотрели. За это время после долгого перерыва я вновь потеряла свою девственность. Просто поразительно! Сколько же мне суждено в девках-то ходить?! Все мое существо сопротивлялось этому не пойми кем навязанному мне целомудрию, и, после того как я отдалась Дубову в третий раз и после третьей ночи любви осталась девственной, доказательством чему в бесчисленный раз явилось алое пятно на атласной простыне, будто упавший ненароком с потолка лепесток розы, я заподозрила что-то неладное. Задумалась.

«А уж не потому ли это все время происходит, что я искусственница? – вдруг пришло мне в голову. – Неполноценный ребенок, оторванный от груди матери пяти недель от роду?!»

Поначалу я было успокоилась – нашла наконец-то ответ на мучивший меня вот уж два с лишним года вопрос о надоевшей и докучливой девственности своей, которая упрямо не желает теряться, но неожиданно задалась новым вопросом: какая может существовать связь между материнской грудью и моей невинностью, которая никак не может оставить меня в покое?

«Наверное, дело тут не в том, что я искусственница! Дело тут совсем в другом. Может, в моей гениальности, которой я обладала в детстве?»

Это объяснение показалось мне более правдоподобным, нежели первое, лишь смущало некоторой неопределенностью – я все никак не могла соединить воедино детскую гениальность с теперешней неистребимой девственностью.

«Нет, нет, нет! – думала я, когда на белую атласную простыню в очередной раз слетел алый лепесток розы. – Дело тут вовсе не в том, что я искусственница, и не в моей гениальности! Нет! Дело тут... в бегемоте! Именно в том гиппопотаме из Московского зоопарка, который, повернувшись ко мне задом, самым бестактным образом открыл по мне сначала длинную пулеметную очередь из застоявшихся в его кишечнике шоколадного цвета зловонных пробок, а затем окатил мощной струей, как из брандспойта, с головы до ног. В результате чего все гениальные способности были мною утрачены – взмыли в облака и бесследно исчезли. Взамен добряк-бегемот наделил меня вечной девственностью, которую можно было очень выгодно использовать. Можно-то оно, конечно, можно – но я не использовала ни разу. Вот взять, к примеру, мою одноклассницу Ивашкину. У нее была мечта – кому бы подороже продать свою девственность? Я все еще удивлялась, глядя на ее кривые ноги «колесом», жидкие волосы и бесцветное, ничем не примечательное лицо, но Ивашкина все же сумела выжать из своей невинности прок – к тому же немалый. Она вышла замуж за итальянца – очень богатого человека и совсем нестарого, и теперь закатывает истерики не родителям этажом выше, где мы с мамой жили раньше, а посреди живописных плантаций винограда и олив, под лазурным небом, и не кому-нибудь, а красавцу-мужу, который в тысячу раз симпатичнее нее (я его своими глазами видела, когда они приезжали к Ивашкиным родителям).

Но я – не Ивашкина! Я все равно не смогу как следует воспользоваться своим странным даром, – подумала я и на следующий день пошла к гинекологу, припомнив встречу в поликлинике со странной бабкой шесть лет тому назад: она еще в летний дождливый день вырядилась в зимнее терракотовое пальто и бобровую, протертую до мездры шапку «пирожок». – Уж если той старухе гинеколог помог разобраться в том, что голова у нее мерзнет оттого, что она десять лет не живет половой жизнью, то и причину моей аномальной девственности он, несомненно, разгадает», – решила я и отправилась в женскую консультацию.