– Да прямо в пальто садись! Бабка! Иди сюда, шлюха!

– Значить, с мужем приехали, – не то утвердительно, не то вопросительно спросил дед. Он согнул указательный палец и, почесывая им небритый, колючий подбородок, проговорил неопределенно: – Так, так. Так, так.

– Накулечка! Накулечка наша! – Сара выскочила из кухни, пытаясь подпрыгнуть и повиснуть у меня на шее. – Хрося! Хрося! У Накулечки такие же хорошие зубы, как у тебя! – восторженно воскликнула старуха – «Хрося» не без гордости улыбнулась, оголив свой единственный верхний передний резец, и сказала:

– Зато ты беззубая!

– Н-да, – согласилась бабка. – Если б я в пятьдесят лет знала, что так долго проживу, я бы новые вставила. Н-да, мне тогда дохтура бесплатно предлагали. – Сара на мгновенье задумалась, и тут взгляд ее остановился на Дубове. – А это Гена? Оченно приятно. – Она потрясла его за руку. – Я сейчас – в магазин. За бутиличкой, – сказала она и уже вдернула руки в рукава того самого зимнего, кем-то ей подаренного пальто с плешивым норковым воротником, в котором двадцать два года назад она уселась в машину «Скорой помощи» с двумя неподъемными мешками.

– Нет, нет! Мы не пьем! – замахала я руками в знак протеста, вспомнив, как напился на свадьбе Дубов, как это ужасно выглядело (вернее, он выглядел – законченным дураком) и как мне было стыдно за него перед подругой Людкой.

– Нехорошо это! Гостям надо поднести! – упрямо проговорила Сара.

– Пусть идет! – выкрикнула баба Фрося с кровати. – Ну, садитесь, садитесь! Я хочу на зятя посмотреть!

Присев на краешек постели возле нее, я тут же поняла, что у бабки запой – трубы горят, и пьет она уже далеко не первый день. Она уставилась на Дубова, разглядывала его с минуту и неожиданно патетически воскликнула:

– Князь! Ну чисто князь! Царских кровей!

Лицо Дубова расплылось в блаженной улыбке, а мне отчего-то печально стало – такая вдруг тоска навалилась. Только потом поняла я, что глубоко в подсознании бултыхнулось воспоминание о настоящем принце моем, да на поверхность выплыть не смогло, помешало ему, видно, что-то – другие воспоминания, наверное: о детских моих годах, проведенных в этой квартире.

Дверь в маленькую комнату, где когда-то обитали мы с мамой, была закрыта. Кладовка, как и прежде, была завалена всяким хламом, среди которого я заметила голого пупса в розовом чепчике на голове – этот чепец ему моя мама связала, а где брючки с кофточкой затерялись – неизвестно.

В кухне – все тот же кособокий, заваленный грязными тряпками, банками и бутылками стол, колченогая газовая плита, круглый низенький холодильник с вмятинами, будто в него камнями кидались, обшарпанная табуретка, раковина с грудой посуды...

В ванной разбросаны ободранные эмалированные тазы с черными, в «полтинник», дырами, на стиральной (пожелтевшей от времени) машинке (наверное, бабка со свалки приволокла) горой навалено грязное постельное и нательное белье, по которому давно уже плачет та самая свалка неподалеку от Сариного огорода, выдавленные тюбики от мятной и апельсиновой зубной пасты, все те же обглоданные до пластмассы зубные щетки, сохранившиеся со времени моего детства, две огромные и почти пустые бутыли из-под самогона...

На батарее в комнате небрежно валялась совсем уж иссушенная тусклая гордость бабы Фроси – ее знаменитые косы, которые уж не прицеплялись к ее голове, потому что в жизни бабушки не было теперь никаких исключительных случаев.

Изменилось лишь одно – посреди комнаты больше не стоял супермотоцикл вишневого цвета «Ява». Вместо железного зверя в разобранном виде хранилась теперь здесь отцовская «Волга», из чего можно было сделать только один вывод – бабе Саре так и не удалось получить разрешение на постройку гаража для любимого племянника.

Скрипнула входная дверь – в коридоре появилась бабка с бутылкой. Она проскочила в кухню, распахнула рамы и спрыгнула в «яшчичек», который четверть века назад пристроила к окну, и достала оттуда две трехлитровые банки – в одной были маринованные огурцы, в другой – довольно подозрительного цвета и формы грибы. «Уж не вываренные ли это в течение шести часов мухоморы?» – пронеслось у меня в голове.

Стол в комнате был моментально накрыт – и неважно, что из закуски на нем было представлено и в каком виде все это было вывалено на тарелки, да и чистота самих тарелок тут в расчет не принималась. Самой главной – королевой, так сказать, стола – являлась бутылка пшеничной водки, которая стрелой возвышалась над неказистой с виду закуской и... умами почти всех присутствующих.

– Ну давайте, давайте, садитесь! – торопила всех баба Фрося. – Бабка, налей мне, я есть ничего не буду!

– Не наливай ей! – воспротивилась я.

– Почему это? Надо выпить за знакомство, за мужа твоего! – настаивала она.

– Хрося права. Надо обязательно выпить, а то у молодых счастья не будет! – поддержала Сара младшую сестру.

– Тогда я сама ей налью. – И я накапала бабушке сорок капель водки.

– Что это так мало?! Это ж не лавокардин и не алерьяновка! – возмутилась она, но с охотой выпила.

Через полчаса осоловевший Дубов сидел рядом с дедом у окна – они распивали таинственным образом появившуюся на столе вторую бутылку. Геннадий весь обратился в слух, затаив дыхание, внимая Любе, понимающе кивал головой, время от времени бросая вожделенные взгляды на бутылку.

– Вот когда я на целине был... – затянул дед.

– Молчи, Люба!

– И вот, значить, так работали. Цель была, понимаешь, значить! Стремление! – проповедовал Люба, а Гена понимающе кивал.

– Дур-рак! – воскликнула баба Фрося, злобно глядя на супруга.

– А вот история одна, тоже на Шпицбергене со мной произошла. Там ведь снег, снег... – мечтательно проговорил дед, будто архипелаг островов Северного Ледовитого океана с берегами, причудливо изрезанными фьордами, мелькнул у него перед глазами. – Столовая там, значить, была. Хе, хе. – Он хитро прищурился и принялся рассказывать об огромном котле, который стоял на кухне и лопнул от перенапряжения. – И всю стену снесло, как и не было! Так. Так. Значить. Вот когда я на заводе работал – там ведь шумно, а я вдруг чувствую, значить – не слышу ничего одним ухом. Что такое?! – И он ударил себя по ляжке от удивления и негодования. – Начал прыгать на одной ноге – ну, знаешь, как прыгают, когда вода в ухо попадет. Глядь! А из уха сера вот такого размера – с двухкопеечную монету вылетела! Когда же на мясокомбинате служил, вон, бабка подтвердит, со мной тоже престранный случай приключился...

– Да заткнись ты, осел малахольный! – не выдержала баба Фрося, и дед перешел на шепот. Одна его история плавно перетекала в другую, третью, четвертую – казалось, их у него в запасе бесчисленное множество, и основная проблема для этого человека заключалась лишь в одном – в отсутствии слушателя – на него никто не обращал внимания, вернее, на его рассказы. И вполне возможно, что правильно делали – не слишком-то приятно слушать о том, какой величины вылетела у него пробка из левого уха в 1968 году.