«Я буквально на коленях умолял Гувера наложить вето на идиотский тариф Смута-Хоули», — рассказывал Томас Ламонт [Chernow, 2010, ch. 17].

Еще бы — дом Морганов не только зарабатывал на международных финансовых операциях, но и активно кредитовал европейских заемщиков. После принятия тарифа их экспорт в США неизбежно сократится, а следовательно, откуда они возьмут доллары для возврата кредитов? Но Гувер спокойно проигнорировал мольбы еще недавно всемогущего банкира и продолжил заботиться о народе.

В июле 1930 года Гувер учредил Плановый комитет для регулирования рынка недвижимости, в сентябре — запретил иммиграцию в США, а в октябре атаковал Нью-Йоркскую фондовую биржу[147], заставив ее прекратить предоставление ссуд под «короткие продажи». В феврале 1931 года Гувер «протащил через Конгресс» закон о стабилизации занятости, предусматривавший выделение еще 1 млрд долларов на общественные работы. 4 октября[148] 1931 года президент провел секретное совещание с крупнейшими финансовыми организациями США[149], убеждая их создать Национальную кредитную корпорацию, которая предотвращала бы банкротства банков, выделяя им денежные средства. Под угрозой принятия законов, делающих участие в такой корпорации обязательным, финансисты согласились поучаствовать в ней добровольно, скинувшись на общую сумму в 500 млн долларов.

Наконец, в январе 1932 года Гувер провел через Конгресс создание Корпорации финансирования реконструкции (RFC) — крупнейшей частно-государственной финансовой компании, обладающей правом эмиссии облигаций на сумму 1,5 млрд долларов. Руководить этой корпорацией президент предложил небезызвестному Бернарду Баруху, но тот по причине, которая вскоре станет понятной, отказался. RFC тут же начала выдавать ссуды, за 1932 год влив в экономику 2,3 млрд долларов[150]. Как видите, Гувер не сидел сложа руки и по части расходования государственных и кредитных средств не знал себе равных[151]. Однако вместо окончания депрессии результатом его деятельности стали дальнейший рост безработицы и очередная волна банкротств мелких и средних банков, начавшаяся в конце 1932 года.

Казалось бы, уже к 1931 году самые твердолобые «прогрессисты» могли понять, что «решительные меры» по борьбе с депрессией привели к противоположным результатам[152]. Но убеждения потому и называются убеждениями, а не «мнениями» или «гипотезами», что они не меняются под воздействием даже самых очевидных фактов. Убежденный сторонник государственного вмешательства в экономику будет объяснять любые проблемы тем, что такое вмешательство было недостаточным (неправильным) или проводилось в жизнь не тем человеком. Именно так относился к деятельности Гувера уже знакомый нам «одинокий волк с Уолл-стрит»[153] Бернард Барух:

В апреле 1931 года он сказал Мак-Аду: «Процесс восстановления идет мало-помалу. Это очень неприятно, но я не верю, что правительство сможет как-то ускорить дело. Каждый раз, когда оно пытается, становится только хуже» [Schwartz, 1981, р. 258].

Практик. Еще одно небольшое отступление. Мы видим, что отсутствие правильной экономической теории может привести к тяжелым последствиям. Понимания реальных причин ПЭК-кризиса и его отличия от кризиса циклического в экономической науке тогда не было, и это привело к очень тяжелым последствиям. Отметим, что в мейнстримовской версии экономики его нет и сейчас.

Теоретик. Поуправляв (в качестве директора Военно-промышленного комитета) экономикой США в 1917–1918 году, Барух был не просто прогрессистом, а прогрессистом, проверившим идеи на практике. В своей деятельности он руководствовался прежде всего принципом практической целесообразности:

Разговаривая с бизнесменами, он [Барух] подчеркивал необходимость государственного планирования в духе старого Военно-промышленного комитета. Общаясь с людьми, которых он считал фанатично прогрессивными, Барух делал акцент на терпимости и преемственности… Барух, в отличие от Раскоба, не хотел связывать себя с определенной программой или кандидатом. Он хотел сохранять свое влияние, а не тратить его попусту; для него выживание было важнее успеха [Schlesinger, 2003].

Уже в 1931 году Барух прекрасно понимал глубину текущего кризиса:

Сходите на вокзал старой балтиморско-огайской железной дороги, — то ли в шутку, то ли всерьез говорил он Фрэнку Кенту, — посмотрите, он все еще там, и сохранились ли рельсы в железнодорожном полотне? Люди в Балтиморе еще что-то едят и носят одежду? Или мы уже окончательно вернулись к дикости? [Schwartz, 1981, р. 258]

Однако столь же хорошо Барух понимал и ограниченность собственных возможностей. Командовать экономикой в масштабе страны — дело нехитрое; но чтобы такое командование принесло реальные результаты, требовалось нечто большее, чем должность директора Корпорации финансовой реконструкции. Требовался элитный консенсус (подобный тому, который сложился вокруг Вильсона в конце 1910-х), хорошая команда исполнителей[154] и согласованный план действий, основанный на адекватной теории. Барух был готов поддержать любое имевшее шанс на успех начинание, но собственного плана у него не имелось; в конце концов, он был биржевым спекулянтом, а не строителем империй.

Читатель. Все интереснее и интереснее! Это что же получается, все прогрессисты оказались в правительстве Гувера? А элита только глядела со стороны, как они будут ее спасать?

Теоретик. А что вас удивляет? Любой кризис — серьезное испытание прежде всего для картины мира, сложившейся в головах элиты; ведь обычно ее представители считаю себя самыми умными и лучше всех разбирающимися в жизни[155], и тут вдруг какой-то кризис! Первая и самая понятная реакция — пусть разбираются вассалы, это они напортачили. Осознать, что нужно самим что-то менять в сложившейся ситуации, способны очень немногие. Тем интереснее, кто же были эти немногие в Америке начала XX века.

Практик. Ну и не нужно забывать, что у управляющих вассалов есть ощущение личной ответственности за конкретные решения, а у членов элиты оно выражено значительно слабее.

Читатель. Из списка богатейших семей остались только Дюпоны, неужели они?

Теоретик. Вот именно, неужели? Кого мы вспоминаем, рассуждая о знаменитых американских богачах? Морганов, Рокфеллеров, иногда Форда, совсем уж упертые конспирологи — Баруха; но фамилия «Дюпон», как правило, остается забытой. А между тем вечно остающиеся в тени Дюпоны сыграли в формировании «Нового курса» едва ли не решающую роль.

Династия Дюпонов уже к началу XX века насчитывала несколько поколений и несколько ветвей семьи, что в 1902 году привело к угрозе потери семейного бизнеса (а заключался он, на минуточку, в производстве пороха). Большая часть Дюпонов к этому времени не интересовалась управлением делами DuPont de Nemours и решила банально продать предприятия; семейный бизнес уцелел только благодаря трем двоюродным братьям (каждый из разной ветви) — Колеману, Альфреду и Пьеру Дюпонам. С помощью молодого и весьма талантливого секретаря Пьера — Джона Раскоба — они учредили совместную компанию и выкупили у родственников