Но оба мужчины исчезли.

Вместо этого мои глаза скользили по абсолютно белым стенам с обеих сторон. Передо мной простирался белый коридор, который уходил вперед лишь на несколько шагов, а затем заканчивался маленькими дверями, за которыми помещались следующие ходы. Сзади меня находились первые металлические стеллажи исследовательской коллекции.

Сбитый с толку и шокированный, я беспомощно вертелся по кругу, и пока я поворачивался, стены, которые сначала были справа и слева от меня, превращались в части зловещей выставки, а там, где еще только что находился тупик, вдруг возникла стальная дверь, ведущая в приемную. Она была закрыта.

Одна часть меня хотела схватиться за дверную ручку и как можно скорее покинуть круглый зал. Я должен постараться как можно скорее покинуть этот проклятый подвал, но другой, еще более сильный импульс толкал меня в противоположном направлении — прямо в ярко освещенный кабинет ужасов. Где же мальчик?

Со всех ног я бросился к керамическим ваннам в верхнем конце зала. Несмотря на это, короткий отрезок показался мне очень длинным, почти бесконечным. Было как в одном из таких кошмарных снов, которые каждый хоть раз в жизни видел, когда убегаешь от кого-то или чего-то, не двигаясь при этом с места. Но в этом сне я очень даже двигался с места. Законсервированные в формалине пары глаз в стеклянных емкостях справа от меня провожали меня взглядами, поворачиваясь вслед за мной, а мертвые эмбрионы и младенцы протягивали ко мне свои еще не полностью сформированные, нежные ручки и ножки, как будто пытаясь схватить меня и удержать, чтобы я взял их с собой туда, куда я так спешу, главное, подальше от их недостойных человека стеклянных саркофагов, из этой коллекции ужасов. Невинные глаза на их непропорционально больших головках умоляюще глядели на меня. Казалось, что сквозь стекло и жидкость я слышу их мольбы. Но, несмотря на скорость, с которой двигались мои ноги, мне потребовалось слишком много времени, чтобы оставить позади всю эту кунсткамеру. Кроме того, порядок, в котором они стояли, изменился. Некоторые из них, казалось, удвоились или даже утроились, стеллажные полки как бы вытянулись в длину в несколько раз, так что я практически задыхался, пока я добежал до середины этой коллекции конечностей, органов, отрезанных голов и ужасно препарированных лиц.

Яркий свет множества электрических лампочек, которые располагались на равных промежутках на потолке и были аккуратно защищены металлической сеткой, освещал помещение так сильно, что предметы практически не отбрасывали теней, и поэтому я поневоле замечал множество самых жутких деталей этой дьявольской коллекции, что вызывало у меня ужас. Я видел лопнувшие от ужаса сосудики в глазах препарированных, провожающих меня взглядами лиц, но на них было уже не выражение мольбы о пощаде, а беспощадная ярость, сменившая отчаяние последних мгновений их жизни. Ярая ненависть и… немой укор?

Но за что? То, что произошло с ними, было несказанно ужасно и бесчеловечно, но как они могли обвинять меня? Я никогда не знал этих людей, не говоря уже о том, чтобы причинить им какое-то зло! Они не должны меня ненавидеть просто потому, что я человек! Это несправедливо!

«Франк!»

Я услышал голос с одной из полок, но не взглянул туда. Это всего лишь сон, черт возьми, я могу на него влиять, могу его направлять, я могу позаботиться о том, чтобы не смотреть в том направлении, откуда донесся голос, который каким-то странным образом казался мне знакомым, как и вся эта таящая столько ужасов крепость. Никто, кого я когда-либо знал, не был четвертован или еще как-то расчленен, никто из моих знакомых не мог взывать о справедливости из этой коллекции ужасов. Голос звучал не злобно, без всякой угрозы, в отличие от всех этих лиц, которые смотрели на меня с ненавистью. Но именно это делало его для меня таким ужасным. Было бы легче, если бы он осуждал и проклинал меня на чем свет стоит, потому что, в конце концов, я был таким же человеческим существом, как и те, которые так бесчеловечно были лишены жизни. Пожалуй, эта неприязнь, с которой взирали на меня эти чужие лица, была для меня менее болезненной, чем этот знакомый зов по имени! Это было легче, чем тот невыразимый страх, который я чувствовал, слыша этот призыв. Лучше это, чем хорошо знакомый зов по имени!

«Подойди ко мне. Франк, пожалуйста, дай посмотреть на тебя еще разок…»

Я бросился бежать. Мои щеки горели огнем, в боках кололо так, что я обхватил себя руками и сильно надавил на живот, а мое дыхание участилось и было таким громким, как никогда раньше, но воздуха все равно не хватало, как будто мои легкие отказывались добывать кислород из этого стерильно пахнущего воздуха, как бы быстро я ни дышал.

Я как раз добежал до керамических ванн возле стальных дверей на противоположной стене, когда одна из стеклянных пластин, которыми они были закрыты, вдруг, словно движимая мощной рукой невидимого призрака, подскочила вверх, опрокинулась и со звоном, от которого у меня заложило уши, разбилась у моих ног на миллионы миллионов крошечных, поблескивающих в ярком свете ламп осколков. Я в отчаянии вскрикнул, отступил на два-три шага, не отдаляясь при этом от зловещих сосудов, снова собрался с силами, но буквально в последнюю секунду удержался от немедленного бегства. Не было ничего на свете, что было бы ужаснее этого голоса, который звал меня, думал я, более того, я знал, что я должен дойти до лестницы и преодолеть ее, потому что путь наверх башни предопределен для меня в любом случае, наверное, потому, что я должен был преследовать того мальчика.

Конечно же я ошибался. Безусловно, кое-что было хуже. И не нужно мне больше преследовать мальчика, потому что я уже догнал его. Как раз в этот момент он поднялся из керамической ванны, крышка которого миллионами осколков валялась у меня под ногами. Он был одним из тех сиамских близнецов, которых так жутко сшили друг с другом, чтобы, как сказала Элен, обеспечить органическое обменное переливание крови.

Мальчику вовсе не было около четырнадцати лет, как мне показалось во дворе — он еще не достиг этого возраста. Он прожил не более восьми или девяти лет, пока этот абсурдный, извращенный эксперимент, в результате которого его сшили с его братом, не оборвал его жизнь. Мокрые волосы прядями свисали обоим на бескровные лица. Они были голые и выглядели невероятно худыми, а грубые, неумелые швы были опухшими и очень заметными. К их телам пристала запекшаяся кровь, и на плохо очищенной коже были заметны темно-синие нити. Их лица были изнурены, а глаза, которые смотрели на меня из неудобного, неестественного положения их с трудом выгнутых шей, были небесно-голубые, такие светлые, как будто слепые. Но было совершенно очевидно, что они смотрят именно на меня.

«Не ходи наверх, — мальчик, которого я преследовал, предостерегающе поднял руку и безуспешно попытался помотать головой, однако быстро отказался от этой попытки, ударившись правым виском о левый висок своего брата. — Распятый Христос ждет тебя».

Еще пока мальчик говорил, дверь к башенной лестнице бесшумно открылась. До меня с лестничной клетки донесся звонкий, добрый голос, звучащий, однако, с легким укором.

«Поднимайся наверх, Франк, — сладко звал он меня. — А то ты опять последний!»