эволюции», стиснут кармой, оглушен верой в учителей и истинами «тайноведения»: «основавший свое дело на свободе» Бердяев очень чуток к пробуксовыванию «духовной науки» именно в вопросе о свободе… Искавший (и не нашедший) свободы в Церкви, Бердяев обрел ее для себя в чисто индивидуальном творчестве, подведя затем под свой опыт общезначимый фундамент теории. И всё же сдается, что среди антропософов свободен был один Доктор…

Христология Штейнера – это, на мой взгляд, самое уязвимый и темный аспект антропософии. Да и как не попасть под подозрение учению о Христе того, кто на заре своего творчества упивался «Антихрист[ианин]ом. Проклятием христианству» Ницше, а свои первичные интуиции бытия предпочел облечь в «номенклатуру» (К. Свасьян) ориентирующейся на буддизм теософии?! В ранних трудах Штейнер о Христе если и размышляет, то в теософском контексте единой религии («Христианство как мистический факт», 1902 г.), и, как гласит антропософское предание, в духовной науке Христос стал акцентироваться благодаря Марии Штейнер – фон Сиверс, уроженке Петербурга. Бердяева в «духовно – научном» Христе прежде всего не устраивало то, что Он для Штейнера не Бог, но «космический агент». Христология Штейнера вообще с трудом давалась Бердяеву. Иначе он бы не заявил, что Христос – Логос «перевоплощается из Зороастра в Иисуса»[408], – для антропософов это грубейший ляпсус. В действительности Христос Штейнера устроен куда сложнее. Штейнер к Христу шел по торному пути критики Евангелий, восполняя Новый Завет, подобно нашему Мережковскому, текстами апокрифическими. Не гнушался он и умозрениями древних еретиков – прежде всего Нестория, Мережковскому также симпатичного[409]. Суть Штейнерова подхода к Евангелиям – в гипостазировании двух различных образов Иисуса в Евангелиях от Матфея и Луки. Так возникло главное представление христологии Штейнера – участие в событии Христа «двух мальчиков Иисусов». К Евангелиям был подключен апокрифический сюжет о кончине некоего ребенка, которого ребенок же Иисус воскрешает. Два мальчика Иисуса Штейнеру нужны как носители двух тонких тел будущего Иисуса Христа: один дает последнему тело эфирное, унаследованное от Заратустры, второй – астральное, прежде принадлежащее Будде. В возникшее посредством такой оккультной – чудесной перетасовки тело (сложенное из физического, эфирного и астрального элементов) при Крещении вступает Логос, под которым Штейнер понимает великий дух Солнца: это «агент», действительно, «космический» по Бердяеву. Штейнер истолковал на свой лад весь новозаветный текст. Существует антропософский «перевод» Нового Завета, помеченный именем ученика Штейнера Эмиля Бока. Конечно, это никакой не перевод, а антропософская экзегеза.

Бердяев не входил в детали антропософской христологии, – скажем, в смысл таинственного Грааля (ради своих целей Штейнер перетолковал средневековую поэму Вольфрама фон Эшенбаха). Ему стала бы чуждой и Штейнерова «эсхатология» – предсказание возврата в 1930-е годы на Землю Христа в эфирном теле. К 1920-м годам Бердяев уже понял, что «христология Штейнера есть своеобразное модернизированное восстановление древних ересей» – «манихейства» и «несторианства», что «Штейнер отрицает тайну богочеловечества Христа, Его целостного Лика» и видит Христа в ряду «великих посвященных» Э. Шюре. Христос духовной науки – «не божествен, а космичен»[410], как космичен и антропософский человек. Против Штейнера – «позитивиста», «дарвиниста», даже и «материалиста» – Бердяев выступает как мыслитель религиозный[411].

Но Христос Бердяева столь же далек от Христа Церкви, как шокирующий христианское сознание «Христос» Штейнера. И это не должно удивлять: оба мыслителя получили изначальное вдохновение от импульса Ницше. В своих исканиях как Штейнер, так и Бердяев шли от умершего Бога старого теизма к сверхчеловеку, полубогу. Антропософия претендовала на то, чтобы формировать полубогов – посвященных; но человек творческий Бердяева был также полубогом – полубогом «антроподицеи», бердяевского «антропологического откровения». Так или иначе, именно тенденция к обожествлению человека побудила Бердяева вознести Адама Кадмона в недра Бога Троицы, счесть божественной саму человеческую природу. Христос для Бердяева – абсолютный Божественный Человек, вторая Тройческая Ипостась. При этом о Нем как таковом – как об «объекте» – Бердяев ничего знать не хочет. Примечательно, что в своей христологии он почти не обращается к Евангелию, не говоря уже об учении Церкви. К последнему он вообще относится с кощунственным пренебрежением. В пору своего увлечения в 1900-е годы воззрениями Мережковского Бердяев приравнивал «поклонение Кресту» поклонению «божественно – прекрасному телу Венеры»[412]. Христос Бердяева – это теософский мистический Христос[413], с которым в своей деятельности глубинно отождествляется homo creator. Христов «целостный Лик» в бердяевских трудах никак не очерчен, даже не обозначен, – видно, от опасения «объективации». И остается непонятным, что же является сутью бердяевского теологического воззрения – отход ли Бога от человека, Его «смерть» на манер Ницше, или же имманентное участие Творца в творчестве людей. Миф Бердяева о поведении Бога в новейшую эпоху двусмысленно неясен.

Христология Бердяева принадлежит скорее сфере не «чистого», а «практического» разума. Бердяев верил, что живет в апокалипсическую эпоху, что «близ, у дверей» стоит Христос в силе и славе. И потому надлежит уже подражать не Распятому Христу традиции, а Христу Апокалипсиса, Царю царей и Господину над господами. «Се, творю всё новое», – говорит Христос Иоаннова Откровения, – творить подобает, согласно Бердяеву, также и человеку. Христос Бердяева – это творческий импульс, чистый акт; Христос Штейнера и его последователей – это «живое существо Антропософии»[414]. Таковы два экстравагантейших воззрения мыслителей ХХ века, пытающихся спасти Христа от Ницше на путях Его приватизации. Антропософия и антроподицея в их христологических разделах являются двумя ответами на вызов Ницше – двумя версиями постницшевского христианства.

Все же Бердяев консервативнее Штейнера, – отчасти благодаря использованию им старых дискурсов, категорий исторического христианства. Бердяев борется со Штейнером за общепонятное представление о Боге и Христе, вместе и за привычный образ человека. Бердяев в важнейших вопросах не хочет считаться с космической эволюцией, хотя историю он признаёт. Исторически обновляя прежние представления о Боге, Христе и человеке, он отказывается вытеснять их, на манер Штейнера, экстравагантными теософскими аналогами, – «отменив» Бога, аналитически «разлагать», «распластовывать» Христа и человека. «Преодоление человека» по Ницше всё же существенных черт человеческого облика в концепции Бердяева не затрагивает – в сторону ангела бердяевский человек не тендирует. В отличие от Штейнера, Бердяев дорожит человеческой цельностью, единым ликом человека, который возносится им в божественную вечность. Если угодно, Бердяев выставляет православную икону навстречу антропософской «матрешке» – тонкое обоняние Бердяева[415] улавливает вблизи нее дух разложения.

В «Самопознании» Бердяев признается, что иногда молится, – молился – святому Серафиму – и Андрей Белый, который в антропософском окружении начал сходить с ума[416]. Молитва – это свидетельство теистической веры, которая в русской духовной практике оказалась более стойкой, чем гностическое любопытство. Браня историческое христианство, Бердяев до конца жизни посещал церковь в Кламаре. И быть может, самым неприятным в антропософии для него были магические токи, исходящие от Штейнера, и сектантская атмосфера