а христианин Штейнер – разработкой новых мистерий, возводящих адептов на высшие ступени эволюции. Антропософия – это, конечно, не антроподицея в бердяевском смысле. Но разве антропософия не оправдывает человека перед инстанцией Ницше? Антроподицея же, обоснование Бердяевым божественности человека, конечно, одновременно и «антропософия» как полученная через «антропологическое откровение» мудрость. Эти глубокие и странные переклички феноменов Бердяева и Штейнера проявились уже в самый начальный – гносеологический период их творчества, о чем уже говорилось мною ранее. Пока эти двое не разошлись: Штейнер, направившийся в сторону (оккультного) естествознания, и Бердяев, оставшийся в сфере гуманитарной, как гносеологи, они различались лишь в области языка. Человек для обоих был человеком познающим, а познание обоими же понималось в качестве аспекта бытия. Штейнер в течение всей жизни по сути осуществлял бердяевский проект постижения макрокосма изнутри микрокосма. Бердяев следовал по тому же пути, но дошел лишь до познания человеком человека же, высказав при этом догадку о возможности познавательного диалога и с природой.

К великому сожалению, между Бердяевым и Штейнером обмена воззрениями не произошло. Штейнер о Бердяеве практически ничего не знал, Бердяев читал труды Штейнера и слушал в 1913 году его лекции, по – видимому, невнимательно и предвзято. Будучи сам очень сомнительным теистом и уж совсем не церковником, – ценя оккультный космизм и абсолютизируя субъектную антропологию, Бердяев как бы не заметил самого опасного и «эзотерического» в феномене Штейнера. Попадают не в бровь, а в глаз здесь, скорее, реплики Е. Герцык об антропософском пути. Отношение антропософов к Бердяеву всегда было и есть крайне неприязненное. При этом антропософские суждения о русском экзистенциалисте еще более предвзяты и некомпетентны, чем бердяевская критика антропософии. Но для меня весьма значимо высказывание одной из первых русских учениц Штейнера – Аси Тургеневой, – отчасти и потому, что в нем звучит и голос Андрея Белого. Сетуя, что Бердяев «прошел мимо» феномена Штейнера, А. Тургенева точно замечает, что антропософское воззрение «могло бы оказаться ему – в соответствии с его существом – ближе всего»[439]. Мне и хотелось выявить эту «близость», скрытую за разницей дискурсов, – глубинное созвучие натур двух мистиков, ницшеанского типа бунтарей, дух предпочитающих плоти и, в отчаянии от блужданий в джунглях философии, устремившихся к знанию оккультному.

* * *

«Что философия в конце концов должна быть большим монологом, который ведет человеческое самосознание, чтобы понять самое себя и вместе с тем и мир, было мне ясно с самого начала». – Кто автор этих слов? Конечно, скажет всякий, это Бердяев, автор шедевра – компендиума Серебряного века, книги «Самопознание», в предисловии к ней 1940 года определивший свою «экзистенциальную философию» как «познание человеческого существования и познания мира через человеческое существование». Цель этой, действительно, монологической, осуществляемой «в мгновение настоящего» книги – «понять всё происшедшее с миром как происшедшее со мной»[440], – сообщает нам Бердяев. – Но вот, вышеприведенная цитата «что философия…» – отнюдь не бердяевская! Это слова из некоего письма Р. Штейнера от 5 декабря 1890 года, которое вспоминает в своей книге «Растождествления» К. Свасьян[441]. Антропософ, знаток Гёте и Ницше, Свасьян очень дурно отзывается о Бердяеве. «Бердяевская белиберда» – вот его определение философствования русского экзистенциалиста. Эту убогую остроту с ее претензией на филологическую игру мне доводилось слышать из уст церковных мракобесов. Свасьян улавливает в «белиберде» «надменность» «высокопарной пошлости», к чему и сводит пафос Бердяева (с. 522). Так он мстит Бердяеву за неприятие антропософии[442].

Кажется, Бердяев знал сочинения Штейнера все же лучше, чем Свасьян – работы Бердяева. Прочитав «Самопознание», Свасьян спрашивает о книге: «Что же такое познаётся в ней вообще?» (с. 397). В форму риторического вопроса Свасьян облек брезгливое пренебрежение к ее автору, объясняющему свой замысел уже на первой странице, – Свасьян не мог пропустить фраз, приведенных мною выше. Но то, что другой фигурой красноречия Свасьяна оказывается древнеегипетский божий суд, на который отдается Бердяев, в моих глазах свидетельствует лишь о том, что Свасьян не потрудился понять Бердяева в самых основных тенденциях его исканий. Историку философии Свасьяну, право же, под силу разобраться с Бердяевым самому, не прибегая к помощи «Озириса» и «Крокодила»! В самом деле, почему бы не сравнить «Самопознание» с «Моим жизненным путем» Штейнера, не сопоставить две «Философии свободы»! В статье «Reductio ad hominem» Свасьян низводит Штейнера до соположения с М. Штирнером; но разве Бердяев, подобно Штирнеру не утвердил свою философию «Я» на субъекте конкретном, а не трансцендентальном? И не относятся ли и к Бердяеву слова Штейнера о Штирнере как «настоящем представителе Мирового Духа, который приобретает себе весь мир как „собственность“, чтобы таким образом распоряжаться делами мира как своими собственными делами» (с. 514)? «Опыт „Философии свободы“ [Штейнера. – Н.Б.]: живя в мысли, мы живем во Вселенной», Свасьян называет «небывалым, изумительным» (с. 442). Однако вот «опыт» Бердяева, запечатленный в книге «Смысл творчества»: «В творческой интуиции – вселенская истина, добытая свободой» (с. 272). Разве эта фраза не вписывается органично и в контекст «книги – мистерии» по Свасьяну? Если бы Свасьян, помимо «Самопознания», заглянул и в другие труды Бердяева, он поостерегся бы оттачивать на Бердяеве свое, действительно, великолепное, глубокомысленное остроумие: слишком близко друг ко другу реют в философском пространстве эти две души – русского экзистенциалиста и «умного оккультиста[443]», – так что, целясь в супостата, можно ненароком попасть в кумира. Например, глумясь над самопознанием Бердяева, как бы не поразить при этом само «начало антропософии», которое, согласно Свасьяну, скрыто в такой философии, которая дает философствующим субъектам «не знания», а – «через нее – самих себя» (с. 515). Штейнер – ясновидец, понятно, к Бердяеву отношения не имеет. Но Свасьяну – то как раз дорог Штейнер – философ, автор «Философии свободы» и «Индивидуализма в философии»! Токи персонализма – романтическое желание найти в себе самом весь мир с его тайнами и, более того, переделать его по собственному проекту – пронизывают оба воззрения. И мне непонятно, как Свасьян этого не заметил.

Если антропософия – это познание человеком себя и мира – через себя, как утверждает Свасьян, то я вправе выдвинуть радикальный тезис: Бердяев – антропософ, «антропософ без Штейнера», пришедший самостоятельно к «началам антропософии» и на свой лад их развивший[444]. И если «фундаментальная интуиция» антропософии такова: «Мышление, свершающееся ‹…› в субъекте, принадлежит не субъекту как таковому, а ‹…› природному свершению, миру и мир без участия в нем мышления был бы так же онтологически не завершен, как корень растения без плода или как организм без головы» (Свасьян, с. 517), – то Бердяев – антропософ чистейшей воды. Разве творческий экстаз по Бердяеву – не следование императиву Штейнера: «Расширьте ‹…› вашу самость до самости мира» (с. 514)?!