Когда он «пришел в себя», были крепкие объятия, клятвы в дружбе до гроба, заверения в том, что Терезе нужен именно такой мужик. И, наконец, Марыся, пошептавшись с Терезой, вынесла завернутый в черный полиэтилен, перевязанный скотчем маленький пакет. Слава богу, им не предложили остаться на ночь, и около двух ночи Соколовская вела машину по трассе на Лодзь.

Щербак развернул пакет. Кассета оказалась совсем крошечной — от диктофона. Щербак был немного разочарован, но виду не подавал.

— А вы сами ее слушали? — спросил он у Терезы.

Она покачала головой:

— Мила когда-то снималась в таком фильме… Там один сыщик прослушал кассету, а она после этого и стерлась вся. Я не решилась.

Дальше ехали молча. Только уже у самого своего дома Тереза спросила:

— Скажите, Николай, но откуда же вы узнали… — Очевидно, этот вопрос мучил ее всю дорогу. — Если вы не знакомы с Марысей и не расспрашивали ее, откуда вы тогда узнали о фильмах?

— Подглядывал в ваше окно, сидя на дереве, — честно ответил Щербак.

Она не поверила.

В конце рабочего дня Юрий Петрович Гордеев приехал на Большую Дмитровку и в кабинете у Турецкого положил на стол диктофонную кассету.

— Экономка Монаховой Тереза Соколовская видела, как некий высокий мужчина лет сорока подменил снотворное на ее ночном столике. Вернее, ей так кажется.

— Нехило.

— Да уж.

— Говоришь, высокий, лет сорока? На тебя похож, Юра.

— Да? На тебя тоже.

— Ладно, квиты.

Турецкий вопросительно посмотрел на кассету:

— А здесь, конечно, его признательные показания?

Гордеев вздохнул:

— Это запись, сделанная в квартире Милы Монаховой за несколько недель до ее смерти. В некотором смысле вещдок. Только непонятно — чего.

— Кем сделанная запись?

— Вероятно, ею самой — Монаховой.

Турецкий удивился:

— Я не понял. А откуда она у тебя взялась?

— Кассета хранилась у этой самой экономки Терезы, она сейчас живет в Польше. Я ее не видел, но, по-моему, она полная дура. Она считает, что тут, — Гордеев похлопал по кассете, — что-то чрезвычайно важное.

— Почему же она дура?

— Потому что тут чушь собачья, — объяснил Гордеев. — Пустые разговоры в постели и секс. Больше ничего. И совершенно не факт, что на пленке — тот самый тип. Хочешь послушать?

— Ну давай. Интересно все-таки — кинозвезда.

Гордеев сунул кассету в диктофон и нажал на «PLAY». Разговаривали два человека — мужчина и женщина, запись была не слишком хороша, голоса глуховаты. Турецкий сдвинул брови, едва были произнесены первые слова — не то напрягся, вслушиваясь, не то подумал о чем-то своем, гораздо более важном.

«…Вот что интересно! Есть устоявшееся мнение: человек из мира кино всегда легкомысленный, небогатый и неделовой. А ты, Милочка, это мнение опровергаешь всем своим существованием. Удачливая до невозможности, умная, востребованная… Успешная, в общем. Я хочу выпить за тебя…»

«Спасибо, конечно, но про успешность я бы так уверенно не говорила. У меня были разные периоды в жизни, и успех пришел не так уж и давно. Просто с годами я стал фаталисткой».

«Чему быть — того не миновать?»

«Ага! Я точно теперь знаю, что с течением времени неприятные ситуации, запутавшиеся отношения, любые проблемы все равно разрешатся каким-то образом. Я начинаю понимать, что мечты сбываются, но мы не всегда знаем, о чем мечтали на самом деле».

«Ты мудрая женщина, черт возьми!»

«Ты еще не знаешь, с кем связался».

«Надеюсь вскоре это выяснить…»

«Перестань. Ну отлепись от меня, ей-богу!»

«Ты хочешь сказать, что тебе это не нравится?..»

— Действительно, — сказал Турецкий, нажимая на «паузу». — Пока ничего особенного. А этот мужчина, Юра, он тебя ни на какие размышления не наводит?

— Это же не видеокассета. Я понятия не имею, кто он такой.

— И голос его тебе не знаком?

— Откуда?

— Ладно, поехали дальше.

«…Уф… Было неплохо, ей-ей…»

«Да уж».

«И как я тебе?»

«Ты бесподобен».

«Так уж и бесподобен? Вот ты — восхитительна!»

«Ты часто этим занимаешься?»

«Так тебе и скажи!»

«Вот и скажи».

«Пить хочешь?»

«Не уходи от ответа».

«А я и не ухожу… Ну, думаю, через день».

«Это как же? Девочки из эскортных услуг?»

«Разные есть способы».

«Никогда не поверю, что с женой».

«Я не хочу об этом…»

«А почему бы и нет?»

«Хватит!»

«Хватит так хватит, хотя все-таки…»

— Кажется, у нее был довольно склочный характер, — заметил Турецкий.

Гордеев молча кивнул.

«…а ты бы хотела собственный театр, к примеру?»

«Хотела, не хотела — какая разница? Не видать мне театра как своих ушей. Как сказал Чехов, беда не в отсутствии характера, а в отсутствии веры в свое право. У меня вот эта вера существует. А что толку?»

«Разве совсем никакого? Кто из русских еще «Оскара» получал? Ты да Никита Михалков! Выпьем за вас обоих…»

«Ты не прав, почему только я и Никита? У нас уже много кто получал, не в том же дело! В репертуарном театре невозможно работать! Он гибнет. Помещение я могу хоть завтра снять. Но на те нищенские деньги, что можно наскрести на такую затею, я никаких звезд сюда не привезу. А со студентами вчерашними мне неохота возиться. Мне, знаешь ли, интересно быть в окружении матерых мужиков. Таких, как ты, например-рр! У какое у нас тут местечко…»

«Щекотно! Нет, продолжай, продолжай… А как же твой любимый авангард?»

«Издеваешься? Актеры моего поколения легко покупаются на экстравагантность. Я объясняю это сочетанием любопытства и комплекса художественной неполноценности. А у меня сейчас сложное отношение к современной драматургии и режиссуре. В конце концов, вся жизненная философия не может сводиться к трем сюжетам. Сюжет первый. Она должна дать сейчас же. И если она не дала, то мир рухнул, можно застрелиться или повеситься, и все! Сюжет второй. Она дала, а он не смог. Далее — по прежней схеме. Сюжет третий. Она не дала, а он и не просил, потому что хочет не ее, а его. Когда весь человек сводится к физиологии — это печально».

«Ты — умница. И очень смешную картинку сейчас нарисовала… Слушай, Милочка, а в самом деле, ты не хочешь выступить как продюсер? Ты сама ведь можешь создать для себя комфортные творческие условия. Под твое имя в Москве можно много чего найти…»