«Шиш там. Ты думаешь, все так просто? Алгоритма создания хорошего спектакля или фильма не существует. Каждый раз это поиск и… лотерея. Да и кто расколется? Вот Мишаня тоже мне много чего обещал, когда подкатывался… А, все мужики одинаковы».

«Лапушка, ты несправедлива! Во-первых, ты же первая от него и сбежала, а во-вторых, иногда нужно объединение усилий различных людей. Вот ты познакомь меня с этим Мишкой, и, возможно, я смогу что-нибудь для тебя придумать. Ты можешь ему позвонить или как-то связаться?»

«Не преувеличивай свои возможности, дорогой…»

«Давай попробуем, солнышко, дай мне его телефон…»

— Ну и что? — сказал Гордеев. — И где здесь страсти роковые, от которых спасения нет? И зачем, спрашивается, это надо было хранить и в Польшу увозить? Эта ее экономка просто истеричка, и ее истерика легла на благодатную почву. И главное, я вообще не понимаю, зачем это записывать? Что тут есть, в этом разговоре, криминального? Какой-то Мишаня!

— Может, это Горбачев, — хохотнул Турецкий.

— Если бы, — вздохнул Гордеев.

Турецкий пожал плечами, о чем-то размышляя, потом сказал:

— Голоса глуховаты, конечно. Запись непрофессиональная… Можно сдать ее на экспертизу. Хотя, конечно, никакая экспертиза не выяснит, что это за Мишаня.

— Саня, о чем ты? При чем тут вообще какой-то Мишаня?

— Вот и я о том же. Юра, тебе нужна эта запись? Если оставишь, я сделаю дубликат.

— Да забирай ее совсем.

— Договорились. Кстати, а эта экономка знает, чей голос на пленке? Кто с ней разговаривал, кто кассету забирал?

— Коля Щербак из «Глории».

— Коля хороший опер.

— Да. Но ничего больше он добиться от польки не смог.

— А тебе не кажется, Юрка, — сказал, прищурившись, Турецкий, — что экономка может считать эту пленку ужасной, зная, кто на ней? Это сейчас тебе постельная сцена кажется безопасной, а если бы ты знал, что в ней, ну в порядке бреда, действительно участвует Горбачев или Гитлер, ты бы по-другому к пленочке относился. Скажешь, нет?

— Может быть и так, — согласился Гордеев.

Любой помнит что-нибудь самым первым, у каждого есть воспоминание, с которого как бы начинается его жизнь. И как правило, эти воспоминания связаны с родителями, матерью, домом…

Самое первое утро в памяти началось с криков.

Степан открыл глаза и сел в кровати. В темной, с давно не мытыми окнами комнате стояли еще пять кроватей. Шесть пацанов в небольшой комнатке жили напряженно. Драки, ссоры, полночные вылазки и жестокие шутки — вот и все, что связывало ребят, старшему из которых недавно стукнуло восемь, а младшему — четыре.

Степан откинул одеяло и слез с кровати. Дрались старшие — Сашка и Семен. Эти двое вообще дрались часто, но иногда, помирившись, начинали издеваться над остальными, и тогда уже никто не оставался в стороне. Посмотреть было на что — Сашка казался, даже по детдомовским меркам, парнишкой физически незаурядным. Он лихо лазал по стенкам, умудряясь держаться кончиками пальцев за какие-то невидимые глазу выпуклости. Он утверждал, что это проще простого, но учить кого бы то ни было отказывался. И в драке у него это иногда был последний аргумент: если уж он безнадежно проигрывал, то удирал от противника, словно обезьяна — на недосягаемую высоту.

Ребята кучкой сбились в углу и только изредка тихими вскриками подбадривали дерущихся. Из угла слышались стоны, взвизги и сопение. Степан тихо подошел к ребятам и пристроился сзади. Враги дрались всерьез — вокруг валялись распоротые подушки и жалкие тонкие одеяльца. Семен размахнулся и со всей силы врезал Сашке по физиономии. Из носу сразу брызнула кровь, Сашка пошатнулся, и кто-то из наблюдателей не выдержал и побежал за воспитателем. Что было дальше, Степан не помнил, хотя часто ему казалось, что было что-то важное. И что это важное обязательно надо вспомнить. Но первое воспоминание не поддавалось, а так и обрывалось на самом интересном месте — в далеком, южноукраинском детдоме, среди придвинутых почти вплотную кроватей и сбившихся в кучку беспризорных пацанов.

Потом, конечно, было еще много драк, много пробуждений от звуков яростной борьбы, но самым важным, самым ярким казалось именно это воспоминание. Вообще, все воспоминания о детстве были окрашены у него в бордовый цвет борьбы. Борьбы за выживание, за место в коллективе, борьбы за право быть первым.

Лет в семь Степан уже входил в небольшую, но сплоченную банду. Маленькие оборвыши выходили на улицы небольшого провинциального городка все вместе и растекались по главной улице — то тут, то там можно было увидеть чумазого ребенка, почти со слезами на глазах тянущего ручку ко взрослому. Но взрослый отворачивался, чумазый пацаненок отбегал и тут же менялся в лице — выпрашивание денег и еды было для них скорее работой или даже хобби, чем необходимостью. Они ходили по улицам и приставали ко взрослым, пока однажды у городского рынка ребят не остановил цыган:

— И долго вы тут шляться будете? — Цыган сплюнул длинным точным плевком и уставился на них немигающим взглядом.

Ребята замялись и вытолкали вперед самого старшего, Семена:

— А что? — Этот невысокий тринадцатилетний подросток с вызывающим взглядом казался маленьким и беззащитным рядом с крупным, седым цыганом.

— Да ничего, — усмехнулся цыган. — Пусть ваш хозяин дань платит, тогда и разговоры разговаривать будем. Все ясно?

— А если у нас хозяина нет? — Слишком смело и слишком нагло говорил Семен с местным царьком. Но цыган только зло оскалился и бросил через плечо:

— А тогда проваливайте отсюда!

Семен шагнул следом:

— Мы не можем уйти, потому что тогда нам будет нечего есть.

Цыган остановился, медленно развернулся на каблуках и надвинулся на мальчика.

— А мне плевать на ваши проблемы, понял, подкидыш?

Семен дернулся, как от пощечины, и смело посмотрел на цыгана:

— Я все понял, но уйти насовсем мы не сможем. Давай мы будем платить тебе дань!

Ребята за спиной у Семена тихонько загудели. Весь город знал, что цыган берет такую дань, которую нельзя заработать подаянием. Им просто нельзя было здесь оставаться, но Семен уперся.

— Мы не сможем платить, как все. Но половину своей выручки отдадим.

Цыган наклонил голову набок и задумчиво посмотрел на мальчика. Взгляд Бармалея из страшных детских слов.

Степан уже давно хотел убежать, но, застигнутые цыганом врасплох и загнанные, в буквальном смысле, в угол базара, ребята вынуждены были ждать, пока Семен не закончит разговор. Цыган подошел поближе к ним.

— Значит, так, пацан. Забирай своих оборвышей и вали отсюда, пока я тебя не прибил. Подрастешь — приходи. И тогда ты будешь платить столько, сколько я скажу, и еще просить будешь! — Цыган говорил все тише и тише и казался все страшней и страшней. К концу речи он схватил Семен за шиворот и отшвырнул к выходу: — А ну выметайтесь, щенки!