от тебя уже нечего. Значит, припоминаю: было! Нежно бужу девушку… О, это утреннее, краткое и острое, подтверждение вчерашней новизны! Ну не важно… Вам, коллега, об этом лучше не слушать. Тем более что моя бывшая однокурсница – теперь мать-игуменья! Так-то! А вот с другом – беда, никак не можем растолкать: самогону с ночи обпился и закусывал плохо. Тогда мы с Илларионычем парня к «журавлю» привязали и в колодец опустили – по шею. Сразу очнулся!

В общем, был Агдамыч в творческих кругах фигурой известной. Шолохов, как-то с ним выпивавший, утверждал потом, что людей с такими выдающимися умственными способностями он встречал всего несколько раз в жизни! Но наши русские Ломоносовы как сперматозоиды: из миллионов один до цели добирается, остальные гибнут невостребованные. М-да… Простите, Андрей Львович, опять я вас тревожу рискованными параллелями! Ну да ладно! И как-то так само собой получилось: если какому-нибудь режиссеру срочно нужна для съемок деревенская натура, никто даже не задумывался: вперед, к последнему русскому крестьянину! Колорит, самогон, и от Москвы недалеко! А в скольких эпизодах Агдамыч сам снялся – не сосчитаешь! «Отец, далеко ли до Лихачевки?» – «Да, почитай, милок, версты две станет!» Тогда ведь без деревенской темы ни один фильм не обходился, даже если кино про физиков-ядерщиков. Лохматит, лохматит себе ученый волосы в логарифмическом отчаянии, потом махнет рукой – и в деревню, на утреннюю речку, босиком по росе. Помните знаменитых лошадей под дождем у Тарковского в «Солярисе»?

– Еще бы! – воскликнул Кокотов.

– У Агдамыча снимали. Коней, правда, в колхозе взяли. И за эпизодические роли, и за аренду живописной натуры в те годы, между прочим, неплохие деньги платили. Со всего этого имели Адамовы хороший доход – даже «Волгу» с прицепом приобрели: на рынок в Сергиев Посад, а по-старому – Загорск, продукты натуральные возить. Кстати, купить в ту пору ГАЗ‑24 простому человеку было практически невозможно, эта машина предназначалась космонавтам, академикам, генералам, артистам, ну и торгашам, разумеется. Однако тогдашний повелитель Союза кинематографистов СССР Лев Кулиджанов чрезвычайно ценил Агдамыча за меткое народное слово и включил его в список лауреатов Государственной премии, которым по статусу полагалась «Волга». Но и это еще не все! Иные чересчур разгулявшиеся и не рассчитавшие свои финансовые возможности творцы расплачивались за самогон, сало, сеновал и баньку шмотками, привезенными из загранкомандировок. И на праздники одевался последний русский крестьянин, доложу я вам, не хуже, чем преуспевающий кинооператор: кожаный пиджак, вельветовые брюки, тисненые мокасины и так далее. Цветных шейных платков а-ля Болтянский, конечно, не носил: близость к земле не позволяла…

Но прав, прав старый пессимист Сен-Жон Перс: счастье – это всего лишь предбанник горя. Первый страшный удар по благоденствию Адамовых нанес капитализм с нечеловеческим лицом. Ну кому, кому, скажите, срочно понадобится ночью ехать в лес за самогоном, если круглосуточные ларьки ломятся от алкогольной отравы? Кто в нищей стране будет задорого покупать на рынке натуральный творог или парную свинину? Ножки Буша и дармовые молочные продукты из Белоруссии погубили процветавший семейный бизнес! Про доходы от кино я даже не говорю! Экраны захватили бандиты, проститутки, менты, олигархи и извращенцы. События разворачиваются теперь исключительно или в дорогих казино, или на помойках. Зачем, зачем им Агдамыч? Но семья Адамовых сопротивлялась, боролась, не сдавалась – они научились из первача с помощью желудевого отвара готовить виски и развозили напиток в окрестные палатки на реализацию. Достаток, конечно, из семьи ушел, но на еду хватало. Да только беда, как говорится, не ходит одна: Анну Кузьминичну положили в районную больницу на операцию – пустяковую. И черт дернул Агдамыча вместо аванса вручить врачам канистру желудевого скотча! Ну какой, скажите, русский человек, даже если он в белом халате, удержится от того, чтобы не выпить за успех начатого дела? В общем, зарезали спьяну бедную Анну Кузьминичну прямо на операционном столе как овечку. Этого второго удара Агдамыч не выдержал. Сначала спалил по неосторожности дом и поселился в бане, потом разбил спьяну ржавую «Волгу», пропил вещи – свои и покойницы – и превратился в то, что вы теперь видите перед собой! – Жарынин театрально указал рукой на последнего крестьянина и вытер лысину, вспотевшую от эмоционального повествования.

Потрясенный рассказом, Кокотов совсем другими глазами взглянул на страдальца. Агдамыч был одет в старую засаленную «олимпийку», зеленую брезентовую куртку с капюшоном и обут в кроссовки, такие грязные и истрепанные, словно в них, не снимая, он совершил пеший переход от Карпат до Гималаев. На голове красовалась желтая лыжная шапочка с помпоном. В руке селянин держал плотницкий ящик-дощаник, оттуда торчали инструменты: молоток, топор, ножовка и гвоздодер, похожий на черную гадюку, поднявшую сплющенную головку. По всем признакам последний крестьянин пребывал в состоянии бодрого работящего похмелья.

Подойдя к соседней скамейке, умелец извлек из дощаника небольшую латунную табличку, заигравшую на солнце, точно карась чешуей, приложил ее к брускам, полюбовался, потом вынул изо рта шуруп и начал прикручивать.

– Что он делает? – удивился Кокотов.

– Превращает с помощью этих табличек обычный парковый инвентарь в артефакт мирового значения. Огуревич придумал. Редкий жучила! Он, кстати, эти устаревшие скамейки в городе задешево скупает и сюда везет.

– Скупает! Зачем?

– Скамейки идут на экспорт.

– Бросьте! Кому они за границей нужны?! – вскричал писатель, решив, что его нагло разыгрывают.

– Э, не скажите! В «Ипокренине» кто только не жил. Многие знаменитости наведывались. Мог, допустим, Лев Толстой сидеть здесь на скамейке?

– Не мог.

– Правильно. Соображаете! А Пастернак?

– Мог, вероятно…

– Ответ правильный. И Булгаков мог, и Станиславский, и Шостакович, и Шолохов… А «Ипокренино» как раз по пути в Сергиев Посад. Туристы иной раз заезжают. Среди них попадаются любители и даже знатоки. Две скамейки, на которых любил сидеть Пастернак, ушли в Америку. В Германию взяли скамейку имени Мейерхольда. А сколько скамеек Михоэлса ушло в Израиль! Не счесть… В последние годы в связи с обострением украинской государственности в Киев забрали четыре любимые скамейки Довженко…

– Минуточку! Но на них же не написано, кто на какой именно любил сидеть!

– Ошибаетесь! Написано. Сейчас убедитесь сами…

Последний русский крестьянин между тем, ввинтив четвертый шуруп и проверив, хорошо ли держится табличка, направился к соавторам. Когда он опасно приблизился, на них пахнуло особым тяжким духом, такой могла бы, наверное, издавать выхлопная труба испорченного автомобиля, если бы двигатель работал не на бензине, а на табачно-алкогольной смеси.

– Здоров, Агдамыч! – воскликнул Жарынин с той лейб-гвардейской развязностью, каковую отечественная творческая интеллигенция обычно напускает на себя, общаясь с народом.

– И вам не хворать! – степенно ответил мастер.

– Знакомься – мой соавтор Кокотов! – представил режиссер.

– С приездом! Сочиняете, стало быть? – кивнул Агдамыч, вынул из дощаника начищенную