Он удивился. Не растерялся, а удивился и воспринял мой приход как обычное дело. Так и быть, скажу: лицо у него было красивое, с правильными чертами, но незапоминающееся.

— Осман-бей, я приехал, — сказал я, и наступило молчание.

Мы оба держали себя в руках. Он не собирался меня впускать, но, какое-то время сконфуженно глядя то на дверь, то на меня, сказал:

— Пошли выйдем.

Он надел серый пиджак — пуля легко возьмет; мы вышли и пошли по улицам, казавшимся ненастоящими. На нас пристально, с подозрением посмотрел пес, смолкли горлицы на верхних ветвях каштана. Смотри, Джанан, смотри, как мы подружились! Он был немного ниже меня, и я подумал, что в наших походках есть что-то общее; и походка — самая приметная характерная особенность таких парней, как мы. Вдруг он спросил, завтракал ли я. Не хочу ли я поесть? На вокзале есть кафе. Может, выпьем чай?

Он купил два горячих бублика — только что из духовки! — а потом зашел в бакалею и купил сто граммов овечьего сыра, попросив нарезать его ломтиками и завернуть в промасленную бумагу. В это время ангел махал нам рукой с афиши цирка. Мы вошли в кафе с улицы, там он заказал два чая; через заднюю дверь мы вышли во внутренний дворик, откуда был виден вокзал, и сели там. Горлицы на каштане и на крыше вздыхали, не обращая на нас никакого внимания. Прохладный утренний воздух был мягким, стояла тишина, вдалеке по радио играла едва слышная музыка.

— Каждое утро, перед тем как сесть за работу, я выхожу из дома и пью здесь чай, — сказал он, разворачивая пакет с сыром. — Здесь хорошо весной. Хорошо, когда идет снег. По утрам мне нравится смотреть на ворон, расхаживающих по засыпанной снегом платформе, на заснеженные деревья. На площади есть симпатичное кафе, «Родина», довольно большое заведение, там печка хорошо греет. Там я читаю газету, иногда, если радио включено, слушаю передачи, а иногда силу просто так, без дела.

Моя новая жизнь упорядочена, подчинена дисциплине и строгому распорядку… Каждое утро я выхожу из кафе до девяти часов и возвращаюсь домой, за рабочий стол. Когда наступает девять, я, сварив себе кофе, уже сижу за столом и начинаю писать. То, что я делаю, может показаться делом простым, но оно требует усилий. Я переписываю книгу снова и снова, не пропустив ни одной запятой, ни одной точки, не перепутав ни одной буквы. Я хочу, чтобы и там, и там все было одинаково, вплоть до точек и запятых. И этого можно достичь, просто надо испытывать то же вдохновение и желание, что и автор. Кто-то назовет мою работу обычным переписыванием книги, но то, что я делаю, — далеко не копирование. Когда я пишу, я чувствую и понимаю каждую букву, каждое слово, каждое предложение, словно каждое из них является моим собственным открытием. И так я работаю с девяти утра до часу дня, больше ничего не делаю, ничто не мешает моей работе. По утрам мне обычно лучше работается.

Затем я иду обедать. В этом городе два ресторана. В «Асыме» всегда много народу. В «Железнодорожном» ресторане дорого и подают спиртное. Иногда я хожу в один, иногда — в другой. Иногда где-нибудь в кафе ем хлеб с сыром, а иногда вообще не выхожу из дома. Днем я не пью спиртного. Могу иногда немного вздремнуть, и только. Мне важно в половине третьего снова сидеть за столом и работать. И я аккуратно работаю до половины седьмого или семи. Если работа идет хорошо, тогда, бывает, я работаю дольше. Если человеку нравится то, что он пишет, если он доволен своей жизнью, он не должен упускать шанс и писать столько, столько может. Жизнь коротка, ты же знаешь. У тебя чай стынет.

Проработав весь день, я с удовольствием смотрю на то, что написал, а потом выхожу на улицу.

Мне хочется пообщаться с кем-нибудь, пока я листаю вечерние газеты и смотрю телевизор. Я в этом нуждаюсь, так как я живу один и решил остаться один. Мне нравится видеть людей, болтать с ними, немного выпить, выслушав одну-две истории, может быть, рассказать свою. Потом я, бывает, иду в кино или смотрю что-нибудь по телевизору. Случается, что играю по вечерам в карты в кафе, а иной раз рано возвращаюсь домой, захватив газеты.

— А вчера вечером ты ходил в цирк, — заметил я.

— Они появились в нашем городе месяц назад и остались. К ним ходят.

— Там женщина, — проговорил я. — Она действительно немного похожа на ангела.

— Да никакой она не ангел, — сказал он. — Спит с местными шишками и солдатами, у которых есть деньги. Понятно?

В саду, обращенном в сторону вокзала, наступила тишина. Тон, каким он произнес эти слова, зародил во мне какое-то смутное беспокойство, заставив забыть о насмешливой злобе; я чувствовал себя так, как будто мне пришлось встать из удобного, мягкого кресла и взгромоздиться на жесткий, неудобный табурет.

— Все, что написано в книге, — сказал он, — осталось в далеком прошлом!

— Но ты же целыми днями переписываешь ее, — возразил я.

— Я пишу ради денег.

Он произнес это не с гордым видом, не с раскаянием, а, скорее, как человек, который извиняется за свои слова. Он переписывал книгу от руки в обычные школьные тетради. Так каждый день он работал в среднем по восемь — десять часов, а за час мог записать примерно три страницы; за десять дней он с легкостью выполнял экземпляр книги в триста страниц. Здесь есть люди, которые платят за это «разумные» деньги. Это передовые люди города, традиционалисты, те, кто любит его, кто ценит его усилия, его веру, его самоотверженность и терпение, кто выделяет его среди других, люди, которые счастливы от того, что среди них живет человек, который настойчиво следует своим принципам… И даже тот факт, что он посвятил свою жизнь столь скромному занятию, создало вокруг него легкий ореол легендарности — он произнес это смущенно. Его уважают, а в том, что он делает — тут он, как и я, употребил выражение «как бы это сказать», — находят некую сакральность…

Все это он говорил в ответ на мои настойчивые, с подвохом, вопросы; ему совершенно не нравилось рассказывать о себе. Он с благодарностью упомянул о доброте своих клиентов, упомянул о доброй воле энтузиастов, которые покупают у него написанные от руки экземпляры книги, сказал об их уважении к нему и добавил:

— Что ж. Я оказываю им услугу. Предлагаю им нечто настоящее. Книгу, где каждое слово написано верой и с верой. А они компенсируют мой честный ежедневный труд ежедневной платой. Но, в конце концов, все так живут.

Мы помолчали. Пока он ел свежие бублики с овечьим сыром, я подумал, что его жизнь устоялась; как было написано в книге, его жизнь «вошла в колею». Он тоже, как и я, отправился в дорогу под влиянием книги, но в тот момент, когда поиски и путешествия переплелись со смертью, любовью и несчастиями, ему удалось то, чего не удалось мне: он обрел душевное равновесие, неизменное во всем, обрел внутренний покой. Он осторожно откусил сыр и, смакуя, допил последний глоток чая, остававшегося на донышке, а я смотрел на него и думал о том, что эти маленькие руки, пальцы, рот, подбородок, голова каждый день выполняют одни и те же движения. Покой и душевное равновесие подарили ему бесконечное время. А я, обиженный судьбой, ненасытный, раскачивал под столом ногами.