О свободе и подавлении свободы, как в мелочах, так и в мировом масштабе?

О смысле жизни?

— Тыкву я не ел с детства.

— Я тоже. — И я взрезал брюхо желтому монстру. — Как запихнуть ее в кастрюлю?

— Восхитительный плод!

Эрфуртская сыпь исчезла после того, как я неделю попринимал ванны с концентратом окиси цинка. Но всякий раз, заболев гриппом, я заново приводил в порядок свое скромное рукописное наследие. Грипп мог перерасти в воспаление легких. После чего меня запросто бы отправили в десятый блок Швабингской больницы.

Тех, кому исполнилось пятьдесят-шестьдесят, я считал баловнями судьбы. Но затяжной зависти к этим людям — видимо, более здоровым, чем я — не испытывал. Всем пожилым предстоит борьба со старческими недугами. Горе от расставания с близкими тоже не обойдет их стороной. Моя мечта — что в старости я вместе с кем-то из прежних друзей, тоже состарившихся, буду сидеть на берегу залива в Сорренто и любоваться волнами — давно улетучилась.

Я не мог искренне разделить скорбь своих родственников, когда в семьдесят девять лет умерла очень любимая мною тетя. Новейшие медицинские изобретения (усовершенствованные сердечные клапаны, искусственные суставы, зубные импланты) меня не вдохновляли: все это предназначалось для того отрезка жизни, который мне пережить не придется.

Помятуя о своих молодых знакомых, больных без надежды на спасение, я порой испытывал чувство гадливости, видя, с каким усердием, не жалея денег, люди уже преклонного возраста пьют особый чай, выводящий из организма шлаки, проходят различные оздоровительные курсы, летают на Канары, потому что тамошний климат будто бы полезен для страдающих артрозом.

Когда однажды восьмидесятилетняя старуха, моя квартирная хозяйка, в подъезде, возле почтовых ящиков, показала мне свои руки («Подагра не проходит. Врач прописал какое-то новое средство…»), я подумал: «Тебе и с подагрой живется совсем неплохо, а вот меня через год-другой уже не будет в живых!»

Сейчас уже не помню, как психика справлялась с такой нагрузкой. Неделю за неделей, иногда целыми днями я повторял себе: «Это, наверное, последнее утро, когда ты можешь что-то делать, можешь ясно мыслить». Во всех обращенных на меня взглядах, как мне мнилось, прочитывался вопрос: «Болезнь уже настигла его? Долго ли он протянет?» Посреди какого-то разговора со мной, совершенно некстати одна поэтесса сказала: «Надеюсь, вы больны именно СПИДом. Это углубит ваш жизненный опыт». В тот раз я впервые в жизни дал пощечину.

Часто я думал, что привношу в любую компанию тягостное настроение. Но эту тоску, которую, как мне казалось, я излучал, я мог и обязан был превращать в радость — и потому на вечеринках, как правило, до самого конца пил и развлекал соседей забавными историями.

Занятия спортом в любом случае — дело полезное. И я вместе с другими геями участвовал в создании волейбольного клуба Bavaria Rose. Но как бы я ни увлекался игрой, я все время помнил, что порвать сухожилие или связку мне нельзя, ибо это приведет к операции. Перед хирургическим вмешательством обязательно взяли бы на анализ кровь. Я же предпочитал жить в неведении относительно своей дальнейшей судьбы.

Бронхит Фолькера, вероятно, все-таки был пустяком, и через несколько дней мой друг вылечился. Опоясывающий лишай, возникший у него чуть позже, тоже при желании можно списать на пережитый стресс. Фрукты Фолькер не ел. От идеи закалки посредством спорта (как и от самих марафонцев, от фигуристок, лепечущих в микрофон что-то невнятное) воротил нос.

Лишай никак не проходил. Сделав резкое движение рукой, Фолькер от боли стонал, на полуслове прервав свою речь.

В конце концов он поехал на трамвае в гомеопатическую клинику. После я привозил ему туда тюльпаны, соки, газеты.

Однако натуральные мази его мучений практически не уменьшили.

Художники, которым он помогал советами до последнего момента (пока не начал собирать свои туалетные принадлежности), в больнице его не навещали — ни один.

Через три недели (за этот срок он так и не научил нянечек стучать, прежде чем войти в палату) я, заглянув к нему в квартиру, застал его сидящим в любимом обшарпанном кресле времен Людовика XVI.

— Ты здесь? Дело пошло на поправку?

— Мне пришлось самому себя выписать.

В купальном халате, в красных тапочках и с пропитанной мазью повязкой под футболкой он очень увлеченно читал книгу «Джим Пуговка и машинист Лукас».[228]

— На острове Медландия живут только четыре человека, — смеялся Фолькер, самовольно присвоивший себе права выздоравливающего. — Король Альфонс Без Четверти Двенадцатый, господин Пиджакер, который очень любит гулять, фрау Каакс, чьи предки были туги на ухо (она торгует универсальным клеем), ну и, конечно, машинист Лукас.

— Смутно припоминаю, — смущенно ответил я. — Лет тридцать назад я видел такой спектакль Аугсбургского кукольного ящика.[229]

Но Фолькер уже распалился:

— Ты лучше послушай! Когда на остров Медландия прибыл почтовый корабль, он доставил посылку для госпожи Зубпер…

— Такая ведь там не живет…

— Именно! Однако король Альфонс Без Четверти Двенадцатый, который любит угощать подданных ванильным мороженым, повелел вскрыть пакет. И что же там оказалось?

— Уже не помню.

— Крошечный негритенок. Так вот и получилось, что Джим Пуговка попал в Медландию, а машинист Лукас взялся его воспитывать. И поскольку на острове не нашлось подходящего материала для строительства дома, оставалось лишь использовать платформы Кристи…

— …то есть локомотива…

— … да. Но Лукас не мог этого допустить. Кристи так же неотъемлем от острова Медландия, как универсальный клей — от госпожи Каакс!

— Конечно.

— Но теперь я должен читать дальше. Король принял неправильное решение!..

— А еще какие-нибудь новости есть?

— Нет. — Фолькер, коротко застонав, поудобнее устроился в кресле. Пододвинул к себе, носком красного тапка, скамеечку для ног.

Королевства с тремя подданными и одним локомотивом, способным ездить не только по рельсам, но и по морю, до сих пор не играли в нашей богемной жизни вообще никакой роли. Но ситуация кардинально изменилась.

Теперь мне уже не узнать, где и при каких обстоятельствах Фолькер впервые встретился с Михаэлем Энде и вступил с ним в беседу.