– Ну да, а может, это еще и потому, что люди надеялись на врача, как на истину в последней инстанции. Священники солгали, партия подвела, либералы всякие – тоже, так кому верить-то? Неужто правды совсем на Земле нет??? А вот она, правда: шибко умный ученый доктор. Он не обманет, не продаст. Тем более учился ведь ажно шесть лет.

– …В общем, после того как я нелестно выразился при людях о том, что я думаю по поводу и нынешних студиозусов, и их преподавателей, пошли мне намеки, что надо бы как-то базар отфильтровывать, и не в неприличных выражениях, а в самых что ни на есть приличных: именно так и сказали про фильтрацию. Соответственно, я их послал подальше, тем более что у меня результаты лечения были лучше. Раньше – мне бы хода профессионального не дали, росту карьерному помешали бы, подставили со сложным случаем, быть может, а теперь времена простые настали. Однажды вечерком в комнату, где я сидел, – пулька залетела. Хорошая такая, калибра двенадцать миллиметров. В открытую они меня все же побаивались, твари, я к тому времени давно уже не тот лекарь был, которого хотели живьем поджарить. Только заметил я, что норовят мне все больше запущенных пациентов подсунуть – лечишь, лечишь его, а он у тебя все равно зомбанется. Тут два плюса – всегда можно на доктора кивнуть: у кого, мол, помер – у Дмитрия Васильевича, а мы, как тот Дуремар, «…совсем тут ни при чем». Ну и надежда, наверное, была у них, что когда-нибудь все же цапнет меня кто-то из зомбанувшихся. И, главное, администрация – тоже они. Ну и что: мне надо было полбольницы пострелять? Плюнул я и ушел, как и многие до меня уходили. Но с тех пор я в такие вот крупные анклавы ни ногой. Слишком много там накипи наросло. Вот Варьку учу, Ивана еще. Бог даст – будут они нормальные врачи, а не мумии с негнущимися шеями.

– А какие перспективы ты вообще видишь для нашей профессии? – спросил Старый.

– Уровень двадцатых – тридцатых годов двадцатого века, – слегка подумав, ответил тот. – В чем-то даже выше их – диагностика, методы терапии. Если освоят выпуск необходимых лекарств, так и вообще будет здорово. А их не так и много надо – в Великобритании было тридцать тысяч наименований препаратов, а скандинавские страны, к примеру, в это же время обходились тремя тысячами. Только потому что там законодательно было запрещено регистрировать медикаменты, если у них не было какого-то кардинально нового механизма действия. А я так думаю – можно обойтись и меньшим количеством лекарств. Плюс то надо учесть, что следующее поколение будет гораздо более здоровым, хотя бы потому, что педиатры не будут превентивно назначать антибиотики при ОРВИ всем детям поголовно. Типа, вдруг у него пневмония разовьется, а их потом обвинят, что ребенку антибиотик сразу не назначили. А то, что потом у такого ребенка и дисбактериоз, из которого он вылезти годами не может, и аллергия, так это дело десятое. Это не так видно и недоказуемо. Будет идти отсев нежизнеспособных особей – тот же сахарный диабет вернулся к состоянию начала прошлого века, – ребенок, у которого он появлялся, был хилым, слабым, болел чаще, соответственно чаще умирал. Но если даже он доживал до возраста, в котором начиналось половое созревание, – на фоне этой гормональной бури происходило резкое обострение заболевания, такой подросток впадал в кому и до открытия и внедрения в лечебную практику инсулина из нее уже не выходил. И уж во всяком случае, такая женщина не могла выносить ребенка – или выкидыш, или смерть на поздних сроках беременности в подавляющем большинстве случаев. В любом случае патологические гены по наследству не передавались. С точки зрения хорошего влияния на генофонд – просто отлично. Я бы и сам радовался такому повороту событий, если бы в прошлом году не умерла у меня от диабета девчонка как раз шестнадцати лет. Как говорили – художник была отличный. Оно, может, художник – и не совсем то, что нужно для этого мира, а все-таки.

А сколько великих химиков, механиков да стрелков, в конце концов, умерло в юном возрасте от этого на всей планете? Тот самый проклятый вопрос, что целесообразнее: жизнь одного или здоровье всей популяции в целом…

Естественно, мы не сможем долгое время лечить те же острые лейкозы, особенно у детей, сложную онкопатологию. До трансплантологии – вообще как до Китая пешью. С трансплантологией вообще интересная штука получается. Если подходить к ней по меркам времени до Хрени – она вообще невозможна, поскольку, если человек еще не перекинулся, значит, кора у него жива, и забор органов у него невозможен, если же кора погибла – человек зомбируется, а значит, забор органов у него для реципиента смертельно опасен на сто процентов. Хотя лично я думаю, что тот же Бабаев или руководство Наследников хрен бы заморачивалось такими сложными материями, и все нужные им для пересадки органы вырезали бы у подходящего донора прямо у живого и в полном сознании. А вообще, если поглядеть трезво, Хрень просто обнажила все язвы этого мира и ткнула человечество носом прямо в них. Просто сорвались повязки псевдогуманизма. Перестали делаться обезболивающие инъекции лжетолерантности. Даваться внутрь снотворные эрзацдемократии. Ведь и до Хрени все это было: и олигархи-феодалы, и бандюки-людоеды, и сектанты – промыватели мозгов. И население в деревнях вымирало без больниц точно так же, как и сейчас, и образование подменялось дипломом, а цэу мне раздавали такие же дуболомы, которые сейчас в меня стреляли. Причем под этими наркотиками человеческая цивилизация умирала вернее и надежнее, чем теперь, только что медленнее. Большой Песец шел полным ходом, а мы весело улыбались и пили пивасик. Мы и сейчас можем погибнуть, не справиться, но сейчас хоть есть места, где люди живут по-людски, более правильно, где пытаются начать все заново по-лучшему, – надолго ли, не знаю, но хотя бы… Так, как мы жили, наверное, просто жить было нельзя, вот и приключилась эта напасть. И вот ты смотри: там, где пытаются наладить такую же жизнь, какая была до Хрени, – пропадают. И рано или поздно пропадут все. Вот это все, – он обвел искалеченной рукой вокруг себя, – это осколок прежнего мира, который чудом уцелел. Здесь много от того, что было раньше, но, поскольку он не хочет меняться, он погибнет. Я даже могу сказать, когда это случится: когда опустеют склады, из которых шлепают сейчас таблетки.

– И когда это случится? – негромко спросил Старый.

– Я вам сейчас скажу «страшный» секрет, который знают все в поселке: уже сейчас туда стали добавлять меньшую норму действующего вещества, но, как они ни силятся, рано или поздно запасы кончатся. Новых не будет, и тогда здесь будет то, что случилось в Бразилии, когда изобрели синтетический каучук, или то, что ждало и нашу страну, когда в ней добыли бы последнюю тонну из разведанных запасов нефти. Здесь жизнь – как прежде. Здесь даже делают аборты, и не по медицинским показаниям, а так, в плановом порядке, будто мало мертвецов ходит по планете, так надо наделать еще. Поэтому жизни здесь на год, «нормальной» – на полгода, потом будет хуже по нарастающей. Я вообще-то собирался отсюда дергать куда подальше: нехорошо здесь будет. Лучше сейчас, чем потом, когда в поселке резня и голод пойдут. Ну давай еще посмотрим. – Он нажал Банану на кончики пальцев, и Старый обрадованно сказал:

– Ты смотри, реагирует! Нет, точно, сгибает! Гляди, гляди, глаза приоткрывает!