— Может, вам ваша жизнь и не нравится, Николай, но по крайней мере она у вас есть.

— Может быть, вы не умрете!

Я наклонилась к нему, и теперь наши лица разделяли какие-то несколько дюймов.

— Зато вы умрете, Николай, даже если вас превратить. Вы умрете и попадете в ад, где проведете остаток вечности. Я не могу вам помочь. Я не могу вернуть вам то, что вы утратили. И Эрик не даст вам то, что потеряла ваша семья. Зато вы можете помочь мне.

— Нет, не могу!

— Придется. Мы не можем позволить ему и дальше убивать людей!

И тут я сломалась. Истерически рыдая, я упала на диван и свернулась в комок, вцепившись обеими руками себе в волосы. Николай сидел рядом со мной на полу и похлопывал меня по спине, а потом запел что-то, скорее всего румынскую колыбельную. Песня была милая и нежная, но печальная и полная утрат, как старые ирландские песни, которые пела мне мама. Они пришли к нам из тех времен, когда многие младенцы не доживали и до года.

После того как я немного успокоилась, Николай встал и, двигаясь скованно, как старик, вышел из комнаты. Вернулся он с прямоугольной деревянной шкатулкой, потрескавшейся от времени, с вырезанными на ней охотниками и собаками. Держа шкатулку аккуратно, как бутылку редкого вина, он открыл ее. На истлевшем куске бархата лежал кинжал.

Он был примерно с фут длиной, рукоятка усыпана красными камешками. Лезвие изогнутое, в форме вытянутой буквы «S». Николай провел пальцем по лезвию, и на пальце появилось ожерелье из бусинок крови. Он сунул палец в рот и с мечтательным видом начал сосать кровь.

— Этот кинжал передавался в моей семье из поколения в поколение. Согласно легенде, им воспользовались, чтобы убить одного из моих предков, местное проклятие, долгие годы охотившегося на жителей деревни Сигеша. Он из чистого серебра, и предку пронзили сердце, пока он спал. Жена предка вытащила его из тела и спрятала, чтобы больше никто не смог им воспользоваться. — Он поднял нож вверх, и лезвие словно загорелось отраженным пламенем свечи.

Интересно, а как физически можно вонзить лезвие такой формы в человека? И тут я содрогнулась от собственной мысли.

Николай протянул мне кинжал с покорным видом, как актер, который шел за премией «Оскар», а оказалось, что его пригласили, чтобы вручить ее кому-то другому.

Я прошептала:

— Их пронзают во сне? Прямо в сердце? Как в книгах?

— Пронзить можно в любое время, но когда они спят — это единственная возможность, что они вас не заметят и не убьют первыми. Мой дед сделал для него эту прелестную шкатулку. К тому времени в рассказы уже никто не верил, и кинжал стал просто привлекательной фамильной ценностью.

Щурясь от солнца рядом с домом Николая, я искала солнечные очки, и меня чуть не сшиб с ног пробегавший мимо человек. Без машины добираться до родительского дома мне придется не меньше получаса, причем в горку. Взяв шкатулку с кинжалом под мышку, я зашагала вперед, представляя себе, как сижу на коленях у мамы, а она говорит, что все это — просто дурной сон.

Открыв дверь ключом, всегда лежавшим под ковриком, я подумала, что мамы нет дома, потому что музыка не играла. Я все равно вошла и стала подниматься вверх по лестнице в свою прежнюю комнату. Теперь она стала гостевой, но там все еще стояла моя кровать, накрытая одеялом из розовых и зеленых лоскутов; мама сшила его для меня, когда мне было три года. Я хотела только одного — забраться под это одеяло и спать, спать, пока все мои проблемы не исчезнут. Но тут из спальни родителей послышались какие-то звуки.

Мама сидела в кресле-качалке, в котором когда-то убаюкивала нас, и смотрела в окно. Она вытерла лицо, но недостаточно быстро. Я заметила следы слез и отказалась от идеи забраться к ней на колени.

— Мама? — Это получилось шепотом.

— Я получила результаты биопсии. Положительно, и уже есть метастазы в лимфоузлах.

Я видела, что она изо всех сил старается говорить спокойно.

— А папе ты сказала?

Она покачала головой.

— Собираюсь взять трубку и тут же думаю: «Ну почему не подождать еще час, еще день?» Жаль, что доктор не подождал, а сразу позвонил мне. Такой прекрасный день, ну зачем его портить?

Мы одновременно посмотрели в окно, на наш маленький дворик и отцовские кусты роз. Алые лужицы лепестков окружали каждый куст — последние цветы долгого калифорнийского сезона.

Я опустилась перед мамой на колени, обняла ее, прижалась лицом к шее. Ее пульс бился прямо под моими губами. Что я готова отдать, чтобы спасти жизнь матери?

Мои безнадежные размышления прервал мамин голос:

— Между прочим, Энджи, сейчас понедельник, три часа дня. Что ты здесь делаешь?

— Просто хотела поговорить с тобой.

— О чем?

— А, не важно.

Она приподняла мое лицо и пригладила мне волосы.

— Ну давай, выкладывай, милая. Я хочу это услышать.

Я села на пятки и посмотрела в окно.

— Какое самое трудное решение в жизни тебе пришлось принимать?

Мама глубоко вздохнула:

— Ну ладно, расскажу. Я полюбила другого мужчину.

— Что? Правда? Когда?

— Лет двадцать назад, когда вы все еще были маленькими.

— И кто он?

— Не скажу. Ты его знаешь.

— И ты… — Я не смогла заставить себя спросить мою маму, спала ли она с другим мужчиной.

— Нет. Но мы разговаривали. Он испытывал те же чувства. — Она запустила пальцы в свои красивые белокурые волосы. — Понимаешь, Энджи, мы с твоим отцом поженились слишком рано. Мы были детьми, а откуда детям знать, чего они хотят на всю свою жизнь?

— Но почему ты не развелась? Полно людей разводились. И разводятся.

— Это затронуло бы судьбы других людей. Сердца других людей. Я сделала то, что считала правильным, Энджи, и не жалею об этом. Я прожила чудесную жизнь с твоим отцом и с вами, моими детьми… — Ее голос дрогнул, она заплакала.

— Она еще не закончилась, мама.

— Нет, не закончилась. — Она ласково развела мои руки и посмотрела мне в лицо. — Энджи, мне кажется, ты спрашиваешь меня про выбор между тем, что правильно, и тем, чего ты хочешь. Это так?

Я кивнула.

— Слушай свое сердце, оно подскажет тебе, что делать. Обычно когда поступаешь правильно, понимаешь, что именно этого ты все время и хотела.

Я пробыла с мамой еще час, пока не убедила ее позвонить отцу. Он тут же нашел кого-то, чтобы его подменили, и пошел домой, в чем я и не сомневалась.

Я решила поехать обратно в офис на трамвае и спросить Стива, не подвезет ли он меня домой. Села рядом со стариком. Он храпел, запрокинув назад голову, а я держала на коленях шкатулку Николая. Я чувствовала кинжал, не глядя на него, и поэтому рассматривала пассажиров, читавших газеты или со скучными лицами глазевших в темноту туннеля под Маркет-стрит. Мне представилось, как я тычу локтем сидевшего рядом старика: «Эй, мистер, догадайтесь-ка, что у меня в шкатулке?»