И все же, хочет он того или нет, может или обессилел, а должен, просто-таки обязан составить приказ бригаде. Приказ на марш целым четырем полкам и артиллерийскому дивизиону, которых до этого знать не знал, а только слышал, что есть такие. Марш лесами, где уже прошли жестокие, кровопролитные бои, унесшие многие жизни, и неизвестно, какие новые напасти еще поджидают.

Борис постарался взять себя в руки, представив, что решает обычную тактическую задачку. Вспоминая учебу в академии, за три с лишним года уже порядком подзабытую, стал по двухверстной карте составлять приказ: «Итак, о противнике ничего не известно. Свои силы и расположение примерно знаю. Требуется осуществить дебуширование из леса и овладение приграничной полосой. Разведки нет, связи с соседями нет. Обстановка совершенно не ясна…»

План марша получился чертовски сложным. Три колонны, общий авангард, боковой авангард. Выравнивание на большом привале. По выходе из лесов поворот почти на девяносто градусов с перестроением из трех колонн в две.

Пока составлял приказ, клевал носом, поминутно засыпая и вздрагивая, как только лоб касался столешницы. Но вот указаны последние пункты, расставлены все точки над «i». Перечитал. Вроде все логично и вполне понятно. Взяв лампу, отправился будить генерала. Тот сел, сгреб поданные листки. На каждом, не глядя, поставил подпись и вновь завалился на боковую. Читать писанину Бориса не стал, сказав лишь:

– Уж увольте. Я целиком и полностью доверяю вашей компетентности…

Теперь к Пунагину. Его пришлось изрядно потрясти, пока не проснулся. Потом долго ему объяснял, подсовывая написанные под копирку экземпляры приказа, что их надо разослать. Понял, наконец. Пошел разыскивать среди спящих каких-то стрелков для связи. Пока он это делал, Сергеевский в изнеможении прилег на узенькую скамейку возле окна и не заметил, как уснул.

Разбудили его, когда уже светало. Сунули в руки кружку с горячим, похожим на чай напитком и кусок наполовину засохшего хлеба. Позаботились, в общем, чтобы с голоду не помер. А уже в шесть утра он трясся в седле под осенним дождем, по раскисшей лесной дороге, в компании генерала Стельницкого, небольшой группы офицеров и взвода казаков. Штабисты выглядели неважно. Измученные, небритые, чумазые. Но все предельно собраны. Серьезные лица. Никто не шутит, не смеется. Видно, что многое пережили. Общаются просто, почти дружески – хоть между собой, хоть с Борисом, хоть с генералом. На дисциплине, однако, это никак не сказывается. Среди этих суровых и одновременно простых людей Сергеевский чувствовал себя вполне свободно. Ему нравилась фронтовая атмосфера, царивший здесь боевой дух и те непередаваемые ощущения чего-то нового, еще непознанного. «Вот оно, серое, будничное настоящее, – думал Борис. – То, что характеризует фронт и отличает его от больших штабов и тыла, опасное дело от воображаемых, будто бы важных, крикливых светских канцелярий».

Противника впереди долго не было, пока ближе к вечеру не подошли к Бакаларжевской переправе на реке Распуды. Авангард сообщил, что вступил в бой у Малиновки. О соседях справа и слева сведения не поступали.

Штаб заночевал в ближайшей деревне, а утром вспыхнули бои по всему фронту 2-го Кавказского и 22-го корпусов. В полосе действия 3-й бригады немцы обороняли Малиновку, а за рекою, около Мазуры, находились их тяжелые батареи, которые фланговым огнем парализовали русское наступление.

Бой шел без явного успеха. 9-й полк развернулся впереди Рабалина, 10-й занял деревню Зайончково, а 11-й двигался между ними.

Около полудня стали подходить подкрепления. Прибыл 22-й мортирный артдивизион. Желательно было выдвинуть его к Рабалину. Не теряя времени на поиск укрытых подступов, Борис взялся провести дивизион открыто, через пологий хребет. Перевалили его галопом, на всем скаку, предварительно развернув во фронт, и тут же, в глубокой лощине за хребтом, снялись с передков. Немцы заметить не успели. А когда началась артиллерийская стрельба…

Мортиры с той и с этой стороны завязали дуэль. Германцы, пытаясь накрыть русские орудия, стали забрасывать их позицию «чемоданами». Били очередями. Снаряды летели со страшным воем, вколачиваясь в дрожащую, словно в предсмертных конвульсиях, землю. Рвались в неимоверном грохоте, черных столбах дыма и вырванного грунта, подлетающих, казалось, к самому небу. Зрелище не для слабонервных. На психику давит будь здоров, хлеще свиста пуль или хлопков шрапнелей. Борис, впервые попавший под обстрел «чемоданов», испытал первобытный, нечеловеческий ужас. Безотчетная паника, страх – не перед смертью даже, а перед полным уничтожением – погнали прочь от нарастающего воя. Потеряв самообладание и последние капли здравого рассудка, он, подхваченный животным страхом, бежал сломя голову. Куда – и сам не знает. Слышал только этот приближающийся рев, который владел всем его естеством. Лишь когда впереди грохнуло и выросли огромные кусты разрывов, понял, что бежит именно в ту сторону, куда упали снаряды…

К вечеру стали подходить части 2-й бригады. А с утра финляндцы всем фронтом пошли в решительное наступление. Потери от артиллерийского огня были большими, но стрелки взяли хороший темп и энергично продвигались к Малиновке. На холм перед ней вдруг открыто выехали четыре германских орудия. Это заметил капитан Колонтаевский, только что со своей батареей переменивший позицию. Он как раз вскарабкался на дерево, которое облюбовал под наблюдательный пункт. Освободив одну руку, поднял бинокль. Увидел, что немцы уже развернулись, и быстро скомандовал:

– Шестьдесят! Трубка шестьдесят! Батарею… Правое!..

Батарея только-только закончила построение параллельного веера. Солдаты суетились у орудий, спеша выполнить команды. А капитан поторапливал:

– Пять патронов, беглый… огонь!

Первый же залп точно накрыл немцев. Нулевая вилка[67]– завидная удача для артиллериста. Вражеская батарея погибла, не успев ни разу выстрелить. К вечеру через нее прошли стрелковые цепи, захватив окраину Малиновки. После боя Сергеевскому довелось побывать на уничтоженной батарее. На пути к ней повсюду лежали трупы стрелков, целые и разорванные попаданиями «чемоданов». Немецкие орудия стояли заряженными, хотя затворы на двух из них были еще открыты. Вся положенная прислуга, по пять человек на орудие, лежала мертвая на лафетах или рядом, на земле. Сзади, в тридцати шагах, валялись убитые лошади в шестерочных упряжках и ездовые. Лишь одна раненая лошадь уныло стояла среди своих погибших собратьев, как единственный признак жизни на умершей батарее. Все деревянные части орудий были буквально изрешечены шрапнелью. В спицах колес Борис насчитал по тридцать-сорок пробоин. Было понятно, что батарея умерла практически мгновенно. Немудрено, коль скоро на нее за считаные секунды обрушился целый ливень из десятка тысяч пуль[68]!

Вскоре из штаба армии прибыл капитан Колесников, назначенный временным начальником штаба бригады. Функции Бориса на этом были исчерпаны, и он отправился обратно в штаб корпуса. Генерала Стельницкого перевели на пост начальника 58-й пехотной дивизии. Вместо него бригаду возглавил генерал Волкобой, с которым теперь и предстояло работать Сергеевскому.