Этот сентябрь не был похож на осень. После дождливого августа установилась теплая, ясная погода. Но все же в этой ясности чувствовалось увядание. Осень давала о себе знать, особенно за городом.

Иван Шарапов не любил это время года. Осень всегда предвещала зиму — пору, не особенно веселую для хлебопашцев. И хотя он давно уже жил в городе, забыл даже, как выглядит его хата в селе, осень он все равно не любил. Зима и для милиционера не подарок. Намерзся он за службу: в санях, будучи сельским участковым, на посту в Загорске, в муровских засадах.

Нет, не любил Иван Шарапов осень — и все тут. Ну а этот сентябрь был для него вдвойне горше. Немцы шли на Москву. И как шли! Казалось, нет силы, способной остановить их.

Было в этом что-то пугающее. Одновременно страшное и непонятное. Страшно становилось, когда прочитаешь в газете длинный список оставленных городов, и непонятно, как могло произойти такое. Иван вспоминал кадры кинохроники, журнальные фото, графики, доклады. «…И от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней». Так почему же список оставленных городов все больше и больше?

Помнишь парад первомайский? Единственный, на котором ты был. Пехота шла, винтовки «на руку». Сапоги яловые, гимнастерки зеленые, крепкие ранцы, каски… Потом кавалерия. По мастям, лошади так и пляшут… Над Красной площадью летят «ястребки»… Маршал Буденный в усы улыбается.

Где же вся сила эта? Где?

Но такие мысли Иван от себя гнал. Нельзя ему, работнику органов и большевику, думать так. Нельзя. Он не мальчик. Сам в гражданскую мотался в полях вместе с остатками кавбригады. А остатков всего два эскадрона еле набралось. Лихо порубала их под Калачом особая группа генерала Покровского. Но ничего, через месяц оправились, обросли людьми, ошибки учли и… Здорово бились на берегу Хопра. Казаки еле ушли за реку.

Убежденность у Ивана была крепкой. Верил он партии, верил, что если партия и народ решили коммунизм построить, — значит, построят. А война — это испытание, только отсрочка. Он не участвовал в войне. Он работал. А насколько важна его служба, понял по-настоящему только за эти военные месяцы.

Думал Иван раньше и верил, что нет при социализме совсем плохих людей. Даже с ворами обходился он жалостливо. Выполнял службу, как положено, но жалел этих, не сумевших ничего понять людей. И верил он, что настанет такой день, когда милиция не нужна вовсе будет.

Войну он принял без страха и смятения. Она вызвала у него небывалый подъем патриотических чувств. Поэтому и написал он заявление с просьбой отправить его на фронт. Но именно тогда столкнулся он с вещами, поразившими его, заставившими заново осмыслить происходящие события и свое место в них.

Иван никак не мог понять, из каких щелей вдруг вылезли все эти шептуны, паникеры. Они торговали рассыпными папиросами у вокзалов, скупали в палатках спички, трусливо и жадно шептались в бомбоубежищах и «скулили» в трамваях.

Иван, по натуре добрый и беззлобный человек, ненавидел их пуще немцев, считал врагами номер один.

Когда он пришел к Данилову и рассказал о своих опасениях, Иван Александрович долго хохотал.

— Ну, Шарапов, насмешил ты меня. Ну где ты эти легионы увидел? Есть всякая сволочь, я знаю, только их в городе — всего ничего. Мы вот социализм построили, а обыватель остался. Живуча эта человеческая особь — обыватель. Только его бояться не надо. Его сущность — трусость, понимаешь? Крикни сильнее, и он в свою щель спрячется. Залезет — и молчок. Нам нужно обывателя от врага отличать. А это труднее. Так что помни об этом, Шарапов, крепко помни.

Не стал тогда Иван спорить с начальником. Он все равно считал, что обыватель и враг — одно и то же.

Два дня назад он ехал в трамвае двадцать шестой линии. Дело было утром, около восьми, народу в вагоне немного. Иван сидел впереди. Дремал, навалившись плечом на вагонное стекло. Проснулся он от шума драки. Двое в промасленных спецовках били тщедушного, худого мужичонку.

— Стой! — крикнул Иван. — Прекратить!

Он бросился к дерущимся, на ходу доставая из кармана муровское удостоверение.

— В чем дело?

— А в том, — ответил один из рабочих и тяжело поглядел на тщедушного, — в том, что это шпион немецкий. Слухи пускает, панику.

— Давайте выйдем, дойдем до отделения, разберемся.

В управлении Иван сам допросил задержанного и свидетелей, рабочих механического завода.

Они ехали со смены и услышали, как на площадке этот человек рассказывал женщинам о том, что немцы высадили в Талдоме десант и уже захватили Дмитров.

Через час протокол допроса лег на стол начальника МУРа. Из трех страниц, исписанных убористым Ивановым почерком, он подчеркнул красным карандашом самое главное.

Далее Шарапов предупреждал задержанного об ответственности за дачу ложных показаний. Шли ничего не значащие вопросы и ответы. Только в самом конце протокола было главное.

— Любопытно, — начальник еще раз проглядел протокол. — Очень любопытно.

— Обыкновенная «утка», — устало сказал Данилов.

— Нет, не «утка». Три дня назад под Талдомом действительно высадили десант. Небольшой. Уничтожили его. Но операция прошла строго секретно. Так что любопытно, как об этом узнал гражданин Харитонов Николай Егорович.

— По нашим сведениям, товарищ начальник, — поднялся начальник секретно-оперативного отдела Серебровский, — Харитонов Николай Егорович, бывший директор лесного склада, был осужден за хищение, срок отбыл в 1940 году, от военной службы освобожден по состоянию здоровья, работает заведующим фотографией.

— Ну что ж, — начальник угрозыска протянул протокол Данилову. — Навести его, Иван Александрович, сегодня же навести.

Вернувшись к себе, Данилов позвонил Шарапову.

Шарапов пришел сразу, сел и вопросительно посмотрел на начальника группы.