Сегодня каждый участок “нетронутой” земли в той или иной степени изрезан и урезан. Именно поэтому эксперимент Лавджоя с фрагментами леса так важен. Несмотря на свою квадратную, абсолютно неестественную форму Заповедник-1202 все больше напоминает реальный мир.

Сотрудники проекта постоянно меняются, поэтому даже те, кто работает в нем много лет, никогда точно не знают, кого могут встретить. Я приехала в Заповедник-1202 с Марио Кон-Хафтом, американским орнитологом, который начал работать в проекте еще в качестве стажера в середине 1980-х годов. В итоге он женился на бразильянке и теперь имеет должность в Национальном институте исследования Амазонии в Манаусе. Это высокий худой человек с тонкими седыми волосами и печальными карими глазами. Те энтузиазм и любовь, которые Майлс Силман проявляет по отношению к тропическим деревьям, Кон-Хафт переносит на птиц. Как-то я спросила его, сколько видов амазонских птиц он может различить по голосам, и он недоуменно посмотрел на меня, словно не понимая, о чем я. Когда я переформулировала вопрос, он ответил: все. По официальным подсчетам, в Амазонии водится около тысячи трехсот видов птиц, однако Кон-Хафт полагает, что их намного больше, поскольку при подсчете птиц слишком большое значение придают таким особенностям, как размер и оперение, и не уделяют достаточно внимания звукам. Птицы, выглядящие почти одинаково, но поющие по-разному, объяснил Кон-Хафт, зачастую оказываются генетически различными. Во время нашей поездки Кон-Хафт готовил к публикации статью с описанием нескольких новых видов: он открыл их, внимательно вслушиваясь в птичьи голоса. Представитель одного из новооткрытых видов, ночная птица из семейства исполинских козодоев, издает унылый жутковатый крик, который местные жители иногда принимают за крик Курупиры, персонажа бразильского фольклора. У Курупиры мальчишеское лицо, густые волосы и развернутые назад стопы. Он охотится на браконьеров и вообще всех тех, кто забирает у леса слишком много.

Поскольку птиц лучше всего слушать на рассвете, мы с Кон-Хафтом отправились в Заповедник-1202 еще затемно, часа в четыре утра. Первую остановку сделали рядом с металлической вышкой, на которой установлена метеорологическая станция. С самого верха изрядно проржавевшей сорокаметровой вышки открывался панорамный вид на полог леса. Кон-Хафт закрепил на треножнике мощную подзорную трубу, которую взял с собой. Также он захватил айпод и миниатюрный, умещающийся в карман динамик. На айпод у него загружены записи сотен птичьих голосов. Когда Кон-Хафт слышал птицу, но не мог определить ее местоположение, он проигрывал соответствующий файл, надеясь, что та обнаружит себя.

“До конца дня можно услышать сто пятьдесят видов птиц, но увидеть лишь десять”, – сказал он мне. Время от времени что-то яркое мелькало на фоне лесной зелени, и благодаря этому мне краем глаза удалось увидеть птиц, идентифицированных Кон-Хафтом как златохохлый меланерпес, чернохвостая титира и краснокрылый тонкоклювый попугай. Кон-Хафт навел подзорную трубу на синее пятнышко, и оно оказалось самой красивой птицей из всех, что мне когда-либо довелось видеть, – бирюзовой танагрой-медососом с сапфировой грудкой, алыми лапками и яркой аквамариновой макушкой.

Солнце поднималось все выше, птичьи трели раздавались все реже, и мы снова пустились в путь. К тому времени, как день раскалился добела, мы, обливаясь потом, добрались до закрытых на цепь ворот при входе в Заповедник-1202. Кон-Хафт выбрал одну из тропинок, прорубленных вглубь территории, и мы поплелись в сторону того, что он считал центром квадрата. В какой-то момент Кон-Хафт остановился, чтобы прислушаться, но мало что было слышно.

“Прямо сейчас я слышу голоса всего двух видов птиц, – сказал он. – Один будто говорит «Упс, будет дождь», это свинцовый голубь, классический вид девственных лесов. Другой пропевает что-то вроде «чудл-чудл-пип»”. Кон-Хафт издал звук, похожий на какое-то разминочное упражнение для флейты. “А это краснобровый попугайный виреон, типичный вид для вторичного леса и опушек, его не услышать в девственном лесу”.

Кон-Хафт рассказал, что, когда он только начинал работать в Заповеднике-1202, его задача заключалась в том, чтобы ловить и окольцовывать птиц, а затем выпускать их – этот процесс прозвали “окольцуй и подбрось”. Птиц ловили в сети, натянутые по всему лесу от земли до двухметровой высоты. Перепись птиц проводили до того, как фрагменты леса были выделены, а затем после – чтобы результаты можно было сравнить. Во всех заповедниках – а их одиннадцать – Кон-Хафт с коллегами окольцевал почти двадцать пять тысяч птиц118.

“Первый результат, в общем-то всех удививший, хотя по большому счету вполне очевидный, можно назвать эффектом беженцев, – рассказывал он, пока мы стояли в тени. – Когда вырубают окружающий лес, количество пойманных птиц, а иногда и число их видов, в первый год увеличивается”. Очевидно, что птицы из опустошенных районов ищут спасения в лесных фрагментах. Однако постепенно и количество птиц, и их разнообразие на этих участках начинает снижаться.

“Иными словами, – сказал Кон-Хафт, – не было внезапно возникшего нового равновесия с меньшим количеством видов. Было равномерное уменьшение разнообразия со временем”. И то, что происходило с птицами, происходило и с другими группами животных.

Острова – сейчас мы говорим о реальных островах, а не об “островах” как зонах обитания – обычно небогаты по видовому разнообразию, или, говоря образно, истощаются. Это справедливо и для вулканических островов, расположенных в середине океана, и, как ни странно, для так называемых материковых островов, находящихся близко к берегу119. Исследователи материковых островов, возникающих при изменении уровня моря, раз за разом обнаруживали, что разнообразие видов там ниже, чем на континентах, частью которых эти острова когда-то были.

Почему это так? Почему разнообразие падает в условиях изоляции? В отношении некоторых видов ответ очевиден: им просто недостаточно места для жизни. Большая кошка, которой необходима площадь в сто квадратных километров, вряд ли долго просуществует на участке вдвое меньше. Крошечной лягушке, которая откладывает икру в пруду и кормится на склоне холма, для выживания необходимы и пруд, и склон холма.

Однако если бы отсутствие надлежащей зоны обитания было единственной проблемой, то жизнь на материковых островах довольно быстро должна была бы стабилизироваться на новом, более низком уровне разнообразия. Но этого не происходит. Число видов продолжает уменьшаться – этот процесс известен под неожиданно приятным названием “релаксация”. На некоторых материковых островах, возникших при подъеме уровня моря в конце плейстоцена, полная релаксация, по оценкам ученых, заняла тысячи лет; на других процесс продолжается до сих пор.

Экологи объясняют релаксацию, наблюдая за случайным характером развития жизни. На небольших площадях живут небольшие популяции, которые сильнее подвержены случайностям. Рассмотрим экстремальный случай: пусть на некоем острове гнездится единственная пара птиц вида X. В какой-то год ее гнездо сносит ураганом. На следующий год все птенцы оказываются самцами, а еще через год гнездо разоряет змея. Вид X движется к локальному вымиранию. Если на острове живут две гнездящиеся пары, то вероятность, что обе будут страдать от такого фатального невезения, ниже, а если остров служит приютом для двадцати пар – существенно ниже. Но низкая вероятность в течение продолжительного времени все же может оказаться смертельной. Этот процесс схож с подбрасыванием монеты. Маловероятно, что решка выпадет десять раз подряд при первых десяти (или двадцати, или ста) подбрасываниях. Однако если подбрасывать монету достаточно часто, может выпасть даже и маловероятная последовательность. Вероятностные законы настолько надежные, что эмпирическое доказательство риска, связанного с малочисленностью популяции, вряд ли требуется; тем не менее оно есть. В 1950-х и 1960-х годах любители птиц скрупулезнейше регистрировали каждую пару, выводящую птенцов на острове Бардси в Уэльсе, – от обычных домовых воробьев и куликов-сорок до значительно более редких ржанок и кроншнепов. В 1980-х эти данные проанализировал Джаред Даймонд, занимавшийся тогда орнитологией и специализировавшийся на птицах Новой Гвинеи. Даймонд обнаружил, что вероятность исчезновения какого-либо конкретного вида с острова экспоненциально уменьшается по мере увеличения числа пар. Таким образом, писал он, главный прогностический параметр локального вымирания – “малый размер популяции”120.