Потом я заглянула к ней поблагодарить и обмерла. Аня, интеллигентная, всегда такая стильная и элегантная дама, сидела за столом, наливала себе из бутылки водку и закусывала ее круассаном.

— Ты чего, Ань?

— Ты про круассан? Знаю, не к водке. Но у меня ничего подходящего для закуски — одни йогурты в холодильнике.

— Я не про то. Еще только два часа… Да и с какого горя?

— А тебе никогда не хочется? Без горя… Садись, выпьем, поболтаем…

Через минуту Аня торжественно произносила тост:

— За наших детей и дорогих родителей! Ни тех, ни других мы не понимаем! — и одним глотком она выпила свою водку. Я пригубила совсем чуть-чуть и подумала, что если продолжать в таком темпе, то Аню скоро развезет, а я так и не узнаю, что произошло в этой образцово-показательной семье.

— Да все нормально! Просто… Знаешь, где сейчас моя Катька? К бабуле своей ненаглядной поехала. От меня защиты искать. Топнула ножкой, накричала: «Ты меня не любишь! Тебе нужна идеальная девочка! Значит, скоро ты меня возненавидишь!»

— В чем трагедия? Подумаешь, с дочкой повздорила, — удивилась я, тихонько убирая бутылку под стол.

— Нет! — вздохнула Аня. — Здесь не то. Моя мама… Как большинство наших родителей, детей военного и послевоенного времени, она мечтала, чтобы у дочери все сложилось. Это значит, все должно быть как у всех. Точнее, как у тех, кто имеет диплом о высшем образовании, уважаемую профессию, вовремя заводит семью, детей… Можно не продолжать? Я будто перечисляю в правильном порядке буквы русского алфавита.

В доме родителей постоянно клубился народ — филологическо-философский, интересный и неординарный. Я с детства слышала: твоя мама — умнейший человек, папа — талантливейший ученый, и ты, Анька, должна равняться на них.

Мама требовала, чтобы я тоже была идеалом. Во всем: в учебе, в музыкальных занятиях, в отношениях с подругами… А поскольку она была в моих глазах почти богом, самым справедливым и мудрым, у меня не возникало и тени сомнений в справедливости ее требований. Конечно, мама любила меня. А потому переживала, что дочь не блещет знаниями и эрудицией, и на городские олимпиады по разным предметам посылают других детей. Я училась ровно, на четверки. Иногда писала беспомощные стихи — сочинялось что-то под настроение — и никому их не показывала. Маму все это категорически не устраивало. «Ты что же себе думаешь? — воспитывала она меня. — Пора определяться, девочка. Думается, твоя дорога — университет, филфак. Начинай готовиться. Съезди туда, узнай про консультации». «Но мне это неинтересно, — слабо сопротивлялась я. — Не хочу на филфак». «А чего ты вообще хочешь?» — Мама повышала голос, а в ее красивых глазах мелькали нехорошие огоньки. «Еще не знаю, — бормотала я. — Не решила пока». «А вот я знаю, — чеканила мама. — Я решила. Ты у нас такая рохля, что сама никогда не добьешься успеха. Придется тебя в него тащить».

Рохля… Это она говорила, жалея и меня, и себя. Я-то знала, что она думала на самом деле: за что, мол, мне, такой талантливой и успешной, дочь серая и бесталанная! Повзрослев, я решила, что мама просто не понимает, что у меня может быть иная формула жизни, другая судьба. Первый бунт. Лет в пятнадцать я заявила: хочу хорошего мужа и родить троих детей! В этом смысл нормальной жизни! Господи, как презирала меня за это мама! «Рожальная машина. И больше никто». Я так плакала! Теперь понимаю: она желала мне счастья и поэтому переживала не меньше моего. Такого счастья, каким она его себе представляла. Но никогда, понимаешь, никогда она не говорила мне об этом. «Ты должна то, должна это…» И никогда: «Ты должна быть счастливой».

Аня поискала глазами бутылку. Я решила ее отвлечь:

— Насколько я знаю, университет ты закончила, работаешь почти по специальности, хорошо зарабатываешь. Замуж вышла вовремя, дочь родила, когда положено…

— Да, да, да… И сейчас скажу то, что противоречит всему вышесказанному: я благодарна маме за насилие, которое она надо мною совершила. Я научилась наступать на горло своим порывам, а порой элементарной дури и лени. Стала сильной и уверенной в себе. Но счастье — это внутреннее ощущение, состояние души. Так вот, этого состояния нет. Я не умею быть счастливой. Я успешна, но не счастлива. Не несчастна, а не счастлива. Улавливаешь разницу?

Когда родилась Катька, я дала клятву над ее кроваткой: «Я ничего от тебя не потребую никогда! Только — будь! Здоровой, счастливой! Будь хоть дворником, хоть ларечницей — лишь бы тебе было хорошо». Но… произошла закономерная вещь: в какой-то момент я стала сравнивать ее с другими Машами, Ирами, Танями… «Ты все время ставишь Машу в пример. Ты любишь Машу больше меня?» — гневные Катькины слезы. «Не в том дело, между прочим». А, между прочим, в чем? В том, что уязвлена материнская гордыня? Какая-то Маша делает что-то лучше моей Кати?

У нас с Катькой начались конфликты. Вот маразм: такие знакомые конфликты! Пока она училась в начальной школе, я была либералкой: плюнь, доченька, не переживай из-за троек, главное — будь счастлива! Что же получилось у нас к седьмому классу? Тройки с двойками посыпались, как из рога изобилия. Меня в школу вызывали. Вашей дочери, видите ли, глубоко плевать на учебу. Девочка способная, но такое впечатление, что уроками просто брезгует, а учителей презирает. Пришлось давать «полный назад», чему Катька страшно удивилась: «А как же счастье? Я ведь счастлива!» Уж не буду воспроизводить то, что я ей внушала. Разумеется, ставила в пример себя, папу, твердила о том, как это замечательно — достичь успеха в жизни трудом, умом, усиленными занятиями.

Я должна была справиться с ее провалами в учебе. Справилась. Теперь твержу: она обязательно должна чего-то добиться в жизни. Ненавижу себя при этом. В результате Катька от меня отдалилась, часто убегает к моей маме. И буквально за полчаса до твоего прихода та позвонила и устроила мне по телефону разнос: «Чего ты на ребенка насела? Она уже боится тебя!»

— Ты что-нибудь понимаешь в этой жизни? — Аня так и не нашла спрятанную мной бутылку, вздохнула и закурила.

— Теперь знаю: если бы я плюнула на профессию, на карьеру и завела троих детей, то удавилась бы с тоски. Но я сделала так, как хотела мама.

— А почему ты уверена, что родив троих детей и посвятив себя им, погубила бы свою жизнь?

Ответом было недоумение:

— Это очевидно! А как же самореализация? Работа?

— А дети — не самореализация? И не работа?

Аня покачала головой.

— Ни в чем я не уверена. Я запуталась. Давай выпьем.

…Когда я вернулась к себе, телефон уже работал. На улице туманились сумерки. Пока возилась с ужином, вдруг вспомнила о том, как в юности бредила сценой, театром. Как топала ногами на родителей и вопила, что пойду только в ГИТИС и умру на сцене. «Какая актриса? — Кричала мама. — Я не позволю тебе ломать свою жизнь!» Потом они показали меня своему знакомому заслуженному артисту, который, выслушав басню Крылова в моем исполнении, проникновенно сказал: «Девочка, ты можешь поступить, я помогу, но всю жизнь ты будешь говорить на сцене «кушать подано!». Знаешь, что это такое?» Я настаивала на своем. Пусть «кушать подано», но ведь в театре! А там — кто знает, как повернется моя актерская судьба?