— Его кто-нибудь столкнул?

— Не знаю. Может, выпил и потерял равновесие, а может, сделал это трезвый как стеклышко. А может, у кого-нибудь была причина столкнуть его. Не знаю. И не знаю, что потом стало с ребенком и с матерью. Скорее всего, ничего хорошего, но это значит только, что им повезло не больше, чем почти всем нам, остальным.

— А Мэхаффи? Наверное, его уже и в живых нет?

Я кивнул.

— Умер на посту. Его все хотели отправить в отставку, а он упирался, и в один прекрасный день — я уже не работал с ним, меня только-только произвели в детективы, что было на девяносто восемь процентов чистым везением, — так вот, в один прекрасный день он поднимался по лестнице в другом таком же доме, и у него схватило сердце. В больницу его привезли уже мертвым. На поминках все говорили, что он так и хотел умереть, только они ошибались. Я знал, чего он хотел. Он хотел жить вечно.

Незадолго перед рассветом Мик спросил:

— Мэтт, ты сказал бы, что я алкоголик?

— О Господи! — ответил я. — Сколько лет мне понадобилось, чтобы я смог сказать это про себя. Не люблю ставить поспешные диагнозы.

Я встал и пошел в туалет, а когда вернулся, он сказал:

— Видит Бог, я люблю выпить. На что был бы похож весь этот блядский мир, если бы не выпивка?

— Так ведь он все равно такой.

— Да, но эта штука иногда помогает этого не видеть. Или по крайней мере видеть не так отчетливо. — Он поднял стопку и глянул сквозь нее на свет. — Говорят, нельзя смотреть на солнечное затмение невооруженным глазом. Чтобы не ослепнуть, надо смотреть сквозь закопченное стекло. По-моему, на жизнь смотреть так же опасно. А чтобы можно было на нее смотреть, и существует эта штука, да и дымком она тоже пахнет.

— Хорошо сказано.

— Ну, так уж устроен каждый ирландец, ему дай только трепать языком и сочинять стихи. Знаешь, чем хорошо выпивать?

— Тем, что выдаются вот такие ночи.

— Ну да, и такие ночи тоже, но тут дело не только в выпивке. Тут дело в том, что один из нас пьет, а другой нет, и в чем-то еще, никак не могу понять в чем. — Он наклонился вперед и облокотился на столик. — Нет, выпивать хорошо потому, что случаются такие совсем особенные минуты. Это бывает только изредка. И я не уверен, что у каждого. У меня это случается по ночам, когда я сижу один с бутылкой. Сижу напившись, но не совсем напившись — ты понимаешь, и смотрю в пространство, и думаю, и в то же время не думаю — понимаешь, что я хочу сказать?

— Да.

— А потом наступает такой момент, когда все становится совершенно ясно, когда я начинаю все понимать. Мысли у меня тянутся далеко-далеко, они вмещают весь мир, еще чуть-чуть — и я охвачу его целиком. И тут… — Он щелкнул пальцами. — И тут все кончается. Понимаешь, о чем я?

— Да.

— А когда ты пил, у тебя бывало…

— Да, — сказал я. — Иногда. Но хочешь я тебе кое-что скажу? У меня такое случалось и на трезвую голову.

— Не может быть!

— Да. Не часто, и первые года два после того, как я бросил, вообще не случалось. Но теперь время от времени я сижу в своей комнате в отеле с книгой, прочту несколько страниц, а потом начинаю смотреть в окно и размышлять о том, что прочел, или еще о чем-то, или вообще ни о чем.

— Ага.

— И тут у меня появляется такое же ощущение, как то, о чем ты говорил. Это какое-то озарение, да?

— Да.

— Но что оно означает? Этого я не могу объяснить. Я всегда считал, что это бывает, только когда выпьешь, но потом это случилось у меня и на трезвую голову, и я понял, что дело тут не в том.

— Ну и задал ты мне задачу. Никогда не думал, что такое бывает на трезвую голову.

— А вот бывает. И в точности так, как ты описал. Но я скажу тебе еще кое-что, Мик. Когда это приходит на трезвую голову и когда это видишь без всякого закопченного стекла…

— Ага.

— …И вот-вот это случится, еще чуть-чуть, а потом все пропадает… — Я посмотрел ему в глаза. — От этого сердце может разорваться.

— Может, — сказал он. — Не важно, трезвый ты или пьяный, но сердце от этого точно может разорваться.

На улице уже рассвело, когда он взглянул на часы, встал и пошел к себе в кабинет. Вернулся он в мясницком фартуке. Фартук был из белой бумажной ткани, весь застиранный за многие годы, и спускался от шеи до колен или немного ниже. Пятна крови ржавого цвета складывались на нем в узор, как на абстрактной картине. Некоторые из них почти совсем выцвели, другие выглядели свежими.

— Пошли, — сказал он. — Пора.

За всю долгую ночь мы ни разу об этом не говорили, но я знал, куда мы пойдем, и ничего не имел против. Мы прошли в гараж, где стояла его машина, и поехали по Девятой авеню до Четырнадцатой. Там свернули налево, и посередине квартала он поставил свой большой автомобиль у тротуара, где стоянка запрещена, —перед похоронной конторой. Владелец ее, Туми, знал его и знал его машину, так что можно было не бояться, что ее оттащат на хранение или выпишут штраф.

Церковь Святого Бернарда стоит рядом с похоронной конторой Туми, немного восточнее. Вслед за Ми-ком я поднялся по ступеням и пошел по левому проходу. В главном алтаре по будням служат семичасовую мессу, на которую мы опоздали, но часом позже в маленьком зале левее алтаря начинается другая месса, не такая людная, на нее обычно собирается горсточка монахинь и всякие люди, зашедшие сюда по пути на работу. Отец Мика делал это неукоснительно каждый день, и туда часто приходят мясники, хотя я не знаю, называет ли это кто-нибудь еще мессой мясников.

Мик ходил к этой мессе нерегулярно — то неделю-другую приходил каждый день, то пропускал целый месяц. С тех пор как я с ним познакомился, я несколько раз бывал здесь с ним. Я не очень хорошо понимал, зачем он сюда ходит, и уж совсем не понимал, зачем иногда увязываюсь за ним сам.

На этот раз все было, как всегда. Я следил за службой по молитвеннику и делал то же, что и другие: вставал, когда они вставали, преклонял колени, когда это делали они, произносил все нужные слова. Когда молодой священник начал раздавать причастие, мы с Миком остались стоять, где стояли. Все остальные, насколько я мог видеть, подошли к алтарю и причастились. Когда мы вышли на улицу, Мик сказал:

— Посмотри — как тебе это нравится?

Шел снег. Большие мягкие хлопья медленно опускались на землю. Снегопад начался, наверное, вскоре после того, как мы вошли в церковь. Ступени, ведущие в нее, и тротуар уже были чуть припорошены снегом.

— Пойдем, — сказал он. — Я отвезу тебя домой.

Я проснулся около двух после пяти часов беспокойного сна с кошмарами, действие которых происходило большей частью совсем неглубоко под поверхностью сознания. Наверное, слишком много было выпито кофе, да еще почти на пустой желудок — последнее, что я вчера съел, был тот пирог со шпинатом в «Тиффани».