— Чуть-чуть подождите. Сейчас подойдет помощник по тылу. Обязательно поможем. Хоть немножко, но поможем.

Ко мне направился. Надо расспросить, что тут за народное собрание.

— Здравствуй, дорогой. Как первая ночь на блоке? Без проблем? Ну и молодцы. А у нас — вон видишь…Вот беда, беда! Посмотришь на людей, самому три дня кусок в горло не лезет. А как всем помочь? Красный крест только рекламу себе создает, а реальная помощь — мизерная. Гуманитарку привозят — ее всю сильненькие, да блатные растаскивают. Люди сутками в очередях стоят, дождаться не могут, в обмороки падают. Чеченцам легче. У них родня в селах. Кому совсем невмоготу — уезжают к своим. В городе все равно ни работы, ни условий для нормальной жизни. А эти… пока бои шли, по подвалам сотнями от голода и жажды умирали. Вышли из подвалов, а кто их накормит? Где квартиры уцелели — мародеры прошлись. Рады последние вещи за банку тушенки отдать, а где те вещи? Одна надежда — на нас. А что у нас, склады, что ли? Мы тут уже все, что могли, поотдавали: перловку, пшено, макароны разные, а все равно — капля в море…По помойкам бродят, да сейчас и на помойках ничего не найдешь. На рынках побираются. Вокруг еды ходят, смотрят, оторваться и уйти не могут. А купить не на что… Слушай, ты за сутки хоть немного отдохнул? Что-то выглядишь неважно, не приболел?

— Да нет, все нормально. Климат непривычный, жарковато. Ничего, освоимся. Я… я к своим пойду. А насчет патрулирования попозже зайду, ладно?

— Хорошо, давай попозже. Но все-таки, дружище, ты в медпункт зайди. Что-то ты мне не нравишься…

Я сам себе не нравлюсь, Виктор Федорович. Ненавижу! Ненавижу это тупое самовлюбленное животное, стоявшее в двух шагах от смертельно голодной женщины и не догадавшееся протянуть ей хотя бы жалкий пучок редиски.

Сытый голодного не разумеет.

Какие страшные слова.

— Командир, обед готов!

— Что-то неохота, жара, что ли?

— Команди-и-р!

— Давайте пока без меня. Я попозже. Мамочка… ты вчера ворчал, что нам крупы всякой напихали на целый полк. Собери ее быстренько, да еще что-нибудь… Там у комендатуры люди голодные стоят…

Мы готовились к этой войне.

Нам рассказывали, как вести себя с местными при проверке документов.

Но среди местных — десятки тысяч мирных людей, ни в чем не виновных и врасплох застигнутых этой бойней. Среди них — тысячи русских, украинцев, армян, евреев…

Мы до автоматизма отрабатывали действия при штурмах зданий и при «зачистке» населенных пунктов. И мы твердо усвоили, что в подвал всегда нужно заходить втроем: сначала граната, а затем — ты и напарник.

Но как штурмовать дома и подвалы, в которых укрываются не только боевики, но и чудом уцелевшие под бомбежками и артобстрелами старики, женщины и дети?

Мы изучали методы своего выживания в экстремальных ситуациях.

Но представить себе не могли, что будем жевать наши сытные пайки под чужими безумными голодными взглядами.

Нас — сытых, здоровых и сильных, послали с оружием в руках защищать этих людей.

И вот мы пришли.

Ну так что, командир? Ты готов к такой войне?

Дэн

Ну что значит «больше нельзя»?! Кому нельзя? Тебе? А мне нужно! Понимаете вы все или нет: НУЖНО!!!

Вам бы так. Вам хотя бы половину, хотя бы кусочек этой боли… Вы бы сами кололись не переставая, только ампулы бы хрустели.

Ушла. Все равно ушла.

Да они, наверное, тырят эти лекарства, а мне воду или витамины какие-нибудь ширяют. Ну не может же так быть, чтобы всего пятнадцать минут укол действовал. Всего пятнадцать минут избавления от всего этого. Даже отойти от старого приступа не успеваешь. Ни поспать, ни расслабиться. Лежишь и ждешь: вот сейчас… сейчас опять начнется.

Нет, зря я так. Зачем я так? Эти девчонки не могут так поступать. Знаю, что бывает такое. Но эти — не могут. Помогают ведь уколы. Ненадолго, но помогают. Да нельзя и представить, чтобы, например, Надя так сподличала. Ребята говорили, что у нее в этом госпитале брат умер, от ожогов, танкист. Мучался перед смертью страшно. Вот она и осталась здесь работать. Брата не стало, а братья остались. Она до сих пор не может выдерживать, когда нашу боль видит. Что угодно сделать готова, лишь бы помочь. Я этим пользуюсь. Да, пользуюсь. А как еще? Кто бы на моем месте, под этими пытками, не пользовался?

Вот оно…

Тяжелый чугунный домкрат растопырился внутри черепа. Основанием своим в низ затылка уперся. А верхушка с медленным скрипом вверх пошла: сжимает, сминает мозг, выдавливает глаза. Сейчас кроваво-желтая жижа из ушей, из глазниц фонтаном брызнет. Давай, ну давай же: сделай это, убей меня!

Не убьет, сволочь!

Угол палаты перед глазами. И окно. Не вид в окно: лежу низко. А сама рама со стеклами. Это — весь мой мир.

Он плавает сейчас, этот мир. Колышется. Свет из окна нестерпимый, глаза режет. Шторы закройте! Выключите это окно проклятое!

Угол зашевелился. Мох лезет из него. Прямо на глазах растет. Вот уже весь верх покрыл. Грибок такой, наверное. Быстро растет. Вот уже весь угол затянул и шевелится, как живой. Надо у ребят спросить, почему у нас такой угол мохнатый? Почему его не чистят?

Нет, врешь! Не может быть угол мохнатым. Вспомни: когда нет боли — чисто все. Здесь же реанимация. Нет, это не мох, это — боль моя. Вот и не спрошу. Пусть он хоть до меня дорастает, все равно не спрошу. Я не позволю себя дураком считать. Я в дурку не пойду. Не бывает мохнатых углов в реанимации! Что, не нравится, гад лохматый? Куда же ты? Исчез.

Чистый угол, чистый. Вылизанный, как вся палата. Тетя Вера ее по два раза на дню с какой-то карболкой вымывает, в каждый закуток с тряпкой заберется.

А может, ее попросить помочь, а? Нет, выдаст. Она выдаст. Она сразу врачу скажет. Верующая она. Серёга вчера брякнул вслух, что жить не хочет, так она его изругала «за такие глупости, за грешные мысли». Так кого же попросить? В Ростове должно быть полно наркоты. Девчонки-санитарки рассказывали, что военные вовсю промедолом торгуют. Попросить, чтобы купили шприц-тюбиков с десяток. Мол, чтобы ночью самому колоться, сестер не дергать, или еще что-нибудь придумать. А хватит десяти тюбиков, чтобы точно не проснуться? У кого спросить? Нет, не поверят. И не купят никогда. А то, что положено, сами колют, не заначишь. Жаль, можно было бы потерпеть денька три, подкопить… А кто уколет? Ты сам уколешь? Ты забыл, что руки твои лежат, как чугунные. Чувствительность в плечах, в самом верху появилась, но кисти не поднять, пальцами не шевельнуть.

Нет, это не пойдет.

Что у нас есть? Зубы есть. Вену перегрызть. Даже боли не почувствую. Но, опять же, для этого надо руку поднять.