Сейчас играют иначе, чем в те времена: быстрее и без ошибок. Эффектно звучит в записи на компакт-диске. Трудно сказать, звучало ли бы так же хорошо в твоем исполнении. Правда, компакт-диски не обладают магнетической силой, бьющей со сцены.

Еще о страхах…

Тебя мучили плохие сны.

(Это был очередной вопрос нью-йоркской анкеты: “Тебе снятся кошмары? Снится, будто кто-то приближается к твоему укрытию и сейчас тебя обнаружит?”)

Кто-нибудь приближался к твоему укрытию? Ты знал, что сейчас откроется дверца шкафа и тебя увидят – забившегося в угол, облившегося мочой, неуклюже прикрывающего ночным горшком отросшие волосы?..

Ты принимал снотворное. Слишком много было разных таблеток: чтобы спать, чтобы просыпаться, от нервов, от живота, от головной боли…

Из нью-йоркской анкеты: “Ты волнуешься по пустякам?”

Тебя всё волновало.

– Как ты думаешь, когда мне сегодня начать заниматься: в одиннадцать или в одиннадцать тридцать? – спрашивал ты у друзей.

– Уже полдвенадцатого, но через час ланч. Может, начать после ланча?

– Как ты думаешь, стоит поехать в четыре? А не лучше ли в шесть?

И так далее.

18.

Время от времени ты позволял себе безумные импровизации.

По просьбе директора бродячего цирка, у которого захворал пианист, ты – нацепив дурацкую цирковую шляпу – сел играть; под твою музыку не пожелал танцевать ни один лев, ни один слон. “Вы что, не видите, из-за вас звери отказываются танцевать!” – вскричал директор, выпроваживая тебя из-за рояля. “Это они заслушались”, – с достоинством ответил ты, покидая шатер.

В Норвегии ты согласился сыграть незнакомый концерт Равеля. На то, чтобы его выучить, было две недели. Неделю ты провел с неожиданно приехавшим другом; затем по просьбе менеджера заменил больного коллегу в провинции – осталось два дня. Ты решил, что поедешь поездом и по дороге выучишь. В вагоне полез в чемодан… Понял, что партитура лежит на рояле у тебя дома.

На вокзале тебя встретил директор. Он был в отчаянии:

– Катастрофа, арфист отравился, мы не можем играть Равеля.

– Моцарт, – безропотно предложил ты. – Что угодно, я играю всё.

Вообще-то, “на кончиках пальцев” у тебя тогда был всего один концерт, двадцать пятый.

Перебирая ноты в библиотеке, ты приговаривал:

– Этот слишком короткий, этот слишком легкий, о, вот это мы сыграем!

И сыграл – превосходно. После концерта был банкет. Ты поднял тост за оркестр – тебе не терпелось кое в чем признаться.

– Во-первых, – сказал ты, – этого Равеля я никогда в жизни не играл. Во-вторых, я помнил только один концерт Моцарта, двадцать пятый. И, в-третьих… – тут ты понизил голос, – это я отравил вашего арфиста.

Никто почему-то не засмеялся.

Ты любил рассказывать друзьям подобные истории. Наперекор своим снам и страхам, любил веселить компанию. Ты прослыл “человеком бесконечного остроумия”, знакомые привыкли к твоему амплуа блестящего остряка, обожали “твои каламбуры, твои смешные выходки, взрывы твоего заразительного веселья, когда от смеху покатывался весь стол…”[124] (Цитаты – про Йорика, королевского шута, хотя пояснения излишни: ты всего “Гамлета” знал наизусть.)

Постепенно эта роль становилась мучительной. Ты жаловался, что превратился в обезьяну, от которой ждут смешных выходок. Женщине, с которой вы познакомились в Южной Африке, признался: “На сцене и в разговорах я выступал как артист и как клоун…” (Женщина из Южной Африки, естественно, должна бы оказаться дочерью мадам Шлосберг, которая после войны присылала тебе посылки и деньги… К сожалению, я не знаю ее фамилии. Эффектного финала не получится.)

19.

Стефан Аскеназе, пианист, профессор консерватории в Брюсселе и Бонне, беседует с Дэвидом Ферре (запись с магнитофонной пленки):

“…я стар, мне почти девяносто лет. Я еще играю и даю концерты. Рубинштейн играл до девяносто двух.

С Анджеем я познакомился на шопеновском конкурсе, я был в жюри. Чудесный талант и необыкновенная личность. Он стал моим учеником. Он был не из тех учеников, которые всё принимают, о нет, но большей части моих советов следовал. Скорее был моим другом, чем учеником.

Выпьете со мной стаканчик шерри?

Вы когда-нибудь слышали инвенции Анджея? У меня есть в записи Би-би-си. А еще у меня есть его фортепианный концерт. Его играл в Лондоне Раду Лупу, превосходно.

За несколько месяцев до смерти Анджей проводил в Майнце мастер-класс. Он был у нас в Бонне, мы целый день провели вместе, в Майнц он вернулся последним поездом. В этом поезде ему стало плохо, начались ужасные боли. На следующий день его прооперировали… У него были банковские долги, и сразу после операции пришлось играть. Он плакал мне в трубку, говорил, что потеряет дом, если не заплатит долгов. Играл чудесно, но опять заболел… Его перевезли в Англию.

Записи у меня наверху, пойдемте со мной. О, вот они, инвенции.

Мы забыли захватить шерри! Схо́дите за нашими стаканчиками?

Кто-то спросил Рубинштейна, почему Чайковский не сделал блестящей карьеры. “Потому что не старался”, – сказал Рубинштейн. Хорошую Рубинштейн написал книжку, только там слишком много икры, шампанского и крабов, ну и ни слова об Анджее… Анджей когда-то играл Рубинштейну Седьмую сонату Прокофьева семь раз подряд. Рубинштейн восхищался только теми фрагментами, которых сам не играл…

Можете поверить, что я лично знал Альбана Берга? Обаятельный, утонченный человек… Влюбился в мою первую жену. Она была очень молодая и очень красивая. Когда в тысяча девятьсот тридцать втором году перед премьерой “Воццека”[125] в Брюсселе она пошла к парикмахеру, Берг ждал ее целый час. Она потом написала ему письмо: “Слушая «Воццека», я знала, что вы сочинили, когда Шёнберг был в Вене, и что сочиняли в его отсутствие”. Так ему написала моя жена, она была неробкого десятка. Он ей ответил, что она коснулась темы, тяготившей его всю жизнь… Он был не лучше Шёнберга, нет, просто был другой. Мой друг играл его чудесный скрипичный концерт с Паулем Клецки. Клецки был тогда дирижером в Далласе, но через год уехал. Я спросил, почему. Он сказал, что не может жить в городе, где на улицах нет тротуаров. В Далласе не было ни единого, потому что все ездили на автомобилях…

Величайшим композитором столетия был Барток. Разумеется, был еще Стравинский и другие, но Барток – это Барток.

Я слышал, как Анджей играл некоторые свои инвенции в Лиссабоне. Я сказал ему, что они на уровне “Мимолетностей” Прокофьева. Когда-то я слышал, как “Мимолетности” играл сам Прокофьев…