— Мы не продвинулись ни на шаг? Не верю. Мне не о чем сожалеть. Стало лучше.

— Благодаря одному-единственному выезду врачей в буш?

— Ах, вот как вы думаете?

— Меня там не было. Но я и так все знаю. Чего вы добились? Ничего. Слова, слова, слова. Лекция о СПИДе. Лекция о гигиене и здоровом образе жизни. Лоуренс, черт вас подери! Эти люди нуждаются в лечении и лекарствах, но, разумеется, все это им недоступно. Вы не можете дать им ничего, кроме слов.

— Это лишь начало пути. Постепенно все изменится.

— Что изменится? Через несколько недель поликлиника опять придет к людям. За компанию с электричеством.

— Вы думаете, электричество ничего не меняет? Это потому, что вы ни дня без него не обходились!

— Я не думаю, что электричество ничего не меняет. Но тот факт, что его проведут в одну-единственную деревушку, ничего не меняет. Это символический жест. Жалкая подачка. Вроде вашего подхода к медицине, Лоуренс. Здесь еще миллионы жителей, которым никто не помогает. Вы действительно верите, будто слова и несколько ярких лампочек спасут мир?

— Сидя сложа руки, вообще ничего не изменишь!

— Нельзя изменить то, как устроен мир.

— Как это нельзя?!

Мы взирали друг на друга с изумленным отвращением.

— А о вас правильно говорят, — медленно проговорил он. — Это было горькое прозрение. Раньше я не понимал. Но теперь вижу.

— И что же обо мне говорят?

— Что вы не… что вы чужой в новом государстве.

— В новом государстве… — повторил я. — И где оно, ваше новое государство?

— Вокруг вас, Фрэнк. Куда ни глянь. Все, что вы видите. Мы начинаем с чистого листа, строим все заново.

— Слова, — сказал я. — Слова и символы.

— Нет! Это происходит на самом деле. Прогресс налицо.

— Не думаю.

— Почему? Почему вы… такой? — вопрос был негодующий, но в интонации не чувствовалось негодования, а лишь печальное любопытство. — Вы же не подлец.

— Допустим, я подлец…

— Вы не подлец. Но вы все отрицаете. У вас это на лице написано. Не знаю уж, что с вами стряслось в прошлом. Вы просто ни во что не верите. Я даже сомневаюсь, что вы верите в то, что сейчас отстаиваете.

— Нет, верю.

— И потому вы ничего не можете изменить. Самого себя изменить не можете, вот в чем дело.

— Думаете, все так просто? Когда у тебя уже полжизни за плечами, ты всего лишь просто должен ответить «да» или «нет», а остальное приложится?

— Полагаю, да.

Глядя на Лоуренса, я видел не его, а некую символическую картину. Мне представилось, что мы с Лоуренсом — две веревки одного каната. Свиты нашим антагонизмом, скручены в единый жгут. Между собой мы несхожи, но рождены для того, чтобы существовать в паре, в связке. Что же до тех столбов, между которыми нас натянули… канат не в силах осознать свое предназначение.

Немного погодя это видение рассеялось. Мы оба притихли. Эмоциональный накал слабел, Лоуренс устало поник, его лицо посерело. Спустя еще минуту он повернулся к стене и укрылся простыней. Немного подождав, я выключил свет и тоже лег. Тот факт, что каждый из нас занимал чужую кровать, почему-то не казался странным.

Я тоже чувствовал утомление. Кости отяжелели, точно налитые свинцом. Но мне не спалось. Все только что сказанное было сказано попусту. И разговор был пустой, он не имел ничего общего с тем, что в действительности случилось сегодня вечером. Но лишь такой разговор мог между нами состояться. Лишь такой разговор касался главного.

Утром все вчерашнее отодвинулось в прошлое. Когда Лоуренс встал, я подметил, что никакой груз его больше не отягощает. Он бодро расхаживал по комнате, насвистывая. Когда я приподнялся на локте, он улыбнулся мне:

— Доброе утро, Фрэнк. Нормально спалось?

Казалось, вчерашняя ночь вычеркнута из его жизни. Груз переместился на мои плечи. Под покровом тьмы между нами произошел какой-то загадочный обмен. Теперь уже я чувствовал себя заметно постаревшим, погрузневшим, медлительным.

И только теперь задумался, всерьез задумался о том, что произошло вчера ночью. Мысленно увидел вновь, как Лоуренс пересекает в темноте автостоянку. Но теперь мое воображение двинулось дальше: свет фар, перед автомобилем как бы разматывается длинная дорога, влекущая его к дощатой хибарке под деревьями… Лоуренс входит в дверь…

И лишь в этот момент я спохватился: Мария! Дотоле вся эта история сводилась для меня к Лоуренсу, Мария же отступила на задний план, точно абстрактная, неразрешимая моими силами проблема. Но сегодня Мария перестала быть для меня чем-то абстрактным, стала материальной женщиной из плоти и крови, согревавшей меня, делившей со мной постель. А я и пальцем не шевельнул, чтобы ей помочь.

Предстояло дежурство; пора было одеваться. Лоуренс тоже начал натягивать рубашку — проворно, с серьезным видом, точно куда-то торопился по делу.

— Что вы делаете?

Он на секунду замер:

— Еду туда.

— Куда?

— Вы же знаете. — И, не глядя на меня, стал застегивать пуговицы. — Я ей сказал, что сегодня загляну. Проверю, в каком она состоянии.

— Сейчас вам нельзя ехать. Люди увидят… День на дворе.

— Но вечером у меня дежурство.

— Я вас подменю.

— Я ей сказал, что…

— Лоуренс, я это сделаю.

Нотки, прозвучавшие в моем голосе, изумили нас обоих. Он вытаращился на меня. Пожав плечами, отвел взгляд.

Часы дежурства текли монотонно, в полном бездействии. Я мог думать только о Марии. Вернувшись вечером к себе, я смекнул, что ехать еще рано. И тогда я нашел себе совершенно неожиданное занятие: сделал в комнате уборку. Съездил в город за мылом, тряпками и моющими средствами; чуть ли не вылизал полы, стены, окна. До всех укромных уголков добрался. После этого мне ненадолго полегчало, точно я стер какие-то постыдные пятна.

Но на месте мне не сиделось; я сел за руль, хотя время было еще неподходящее, и пару часов просто колесил по городу. Пустынные улицы, темные глазницы фонарей, пристально наблюдающие за мной бельма окон. Выждав столько, сколько полагалось, я отправился в путь.

Поравнявшись с эвкалиптами, взял вправо. Остановился почти на том же месте, где несколько дней тому назад была припаркована белая машина. Мои фары, скользнув по полотну автострады, выхватили из тьмы… лишь кусты и голую землю. Хибарка исчезла.

Поначалу я был почти уверен, что просто заехал не туда. Но, выйдя из машины, разглядел на земле контур хибарки — светлый квадрат, словно след пластыря на загорелой коже. Вокруг валялось несколько дощечек и обрывков целлофана.