– Многим вы в тайге не нравитесь! – честно сказал он Никифору. – А я помогаю русским! Потому жену мою да детей соплеменники обидеть запросто могут!

По возвращении казаков Калга отозвал бывшего пятидесятника в сторону с заговорщическим видом.

– Не все шкурки Матвей привёз! – сказал он, поблёскивая узкими щелями глаз. – Есть у него тайник неподалёку! Пятнадцать соболей он там спрятал! Я сам видел и место это показать смогу!

Недолго думая, атаман вызвал в приказную избу Максимова для допроса с глазу на глаз.

– Как солоны нынче себя вели? – начал он издалека, листая ясачную книгу. – Всё ли привезли, как было обговорено? Не потерял ли в пути чего, козаче?

– Ты что, атаман? – не моргнув глазом, понял его намёк Матвей. – Почто дурные мысли на меня тебе в голову лезут? Чист я перед тобой и другими, аки агнец!

Схватив лихоимца сильной рукой за плечо, Черниговский выволок его на улицу. Там уже собрались казаки, заранее предупреждённые о возможном воровстве.

– Калга тайник твой видел! – громко сказал бывший пятидесятник. – А в нём – соболя ворованные! Если подтвердится это – запорю насмерть, как собаку! А пока заприте-ка его в погреб! Пусть посидит, подумает о житии своём!

Побледнев, как смерть, Максимов с ненавистью посмотрел на выдавшего его тунгуса. Выполняя приказ атамана, двое «охочих людей» схватили его под руки и затолкали в холодный погреб.

Как и обещал, Калга привёл бывшего пятидесятника к искусно вырытому в земле большому лазу. Отбросив в сторону закрывавшие его сосновые ветки, Никифор увидел два больших тюка, перевязанных верёвками.

Достав нож, он перерезал сыромятные ремешки на одном из них и развернул плотную ткань. На землю посыпались, сверкая ворсинками на солнце, первоклассные меха.

– Забрать всё это! – приказал атаман сопровождавшему его Перелишину. – Пересчитать и внести в ясачные книги!

Вернувшись в острог, Черниговский снова собрал всех своих подчинённых у приказной избы. Когда туда же привели Максимова, он увидел свои тюки с пушниной и сразу поник головой.

– Вот, паскудник, что удумал! – ткнул бывший пятидесятник в один из свёртков носком сапога. – Царёвым именем солонов обирать! Чтобы те на нас зло затаили да стрелы с копьями наготове держали! Мало ему того, что по его вине бежали сюда, за тридевять земель, он опять под монастырь подвести хочет!

Зло посмотрев на вора, Никифор плюнул в его сторону, сжав руки в кулаки.

– Думал я его, собаку, повесить! – продолжил атаман. – Для острастки, чтобы другим неповадно было! Но не хочу я православного жизни лишать и грех на себя брать! Завтра прилюдно всыплем ему пять десятков плетей, чтоб не баловал в другой раз!

Однако на этот раз Черниговский слукавил, потому как немногие выживали после такого сурового наказания. Прекрасно понял это и сам лиходей и в ту же ночь решился на побег. Перед погребом Матвея не обыскали, и он сумел уберечь в сапоге нож булатный.

– Слышь, Макар, на двор хочу! – позвал он под утро охранявшего его караульного. – Не под себя же мне гадить!

Чертыхаясь, тот отворил засов и выпустил Максимова, даже не глядя в его сторону. Недолго думая, тать достал нож и сноровисто всадил его своему товарищу в шею над кольчугой. Обливаясь кровью, служилый рухнул оземь, не издав ни единого стона.

Вырыв в потайном месте спрятанное обуховское серебро, Матвей перекинул верёвку через стену, и быстро спустился вниз. С собой он прихватил саблю и пищаль только что убитого им казака.

«К богдойцам подамся! – думал Максимов, угрюмо сжав зубы. – Они, сказывают, давно нас на службу зовут! Таперича мне ни в Рассею, ни к «охочим людям» никакого пути нету!»

Найдя утром труп караульного, Черниговский увидел открытую дверь погреба и всё понял. Понурив голову, вернулся он в приказную избу и велел позвать писаря.

– Пиши, Ваня! – сказал он, сведя брови на переносице. – Будем челобитную в Москву слать! Убийца воеводский бежал, и нам в его отсутствие вовсе неправильно без вины виноватыми считаться! Будем челом бить, чтоб царь-батюшка велел нас не казнить, но за верную службу простить и миловать! А там – будь что будет!

По старинному обычаю казачий круг в Черкасске собрался сегодня на главной площади, возле Воскресенского войскового собора.

Созвали казаков по приказу уважаемого всеми Корнилы Яковлева, выборного атамана Войска Донского. Седобородый и важный, он стоял в зелёном казакине, богато расшитом золотом, придерживая рукой висевшую на боку дамасскую саблю с витой рукоятью. Поводом для собрания стал приезд на Дон царского посланника, жильца Герасима Евдокимова с «наказной памятью».

– Все ли на кругу? – громко спросил дежурный есаулец[18]Трифон, вытягивая длинную шею. – Все ли собрались, братцы?

Вдруг где-то сзади, за спинами толпы казаков, раздался громкий шум и крики.

– Кто это ещё? – недовольно пробурчал Яковлев, закрывая ладонью глаза от яркого солнца. – А ну-ка прекратить буянить!

Однако галдёж усиливался с каждой минутой, и вскоре казаки неожиданно расступились, пропуская кого-то вперёд. Ещё минута – и перед войсковым атаманом стоял его крестник Разин.

– Ты почто, Корнила Яковлевич, традиции наши нарушаешь? – издевательски поинтересовался Стенька, даже не глядя на государева жильца. – Ведь издавна заведено – всех казаков на круг созывать нужно! Иначе не будет добра, верно, братцы?

Громкий шум голосов был ему ответом, и войсковой атаман сразу понял, кто из них на самом деле является здесь старшим. Уразумел это и Евдокимов, сделав несколько шагов назад.

– А ты не балуй! – заметил это Разин, погрозив ему пальцем. – Ты, гутарят, царскую грамоту привёз? Ну-ка давай её, сразу и почитаем!

Дрожащими руками посланник достал из-за пазухи свёрнутый свиток и молча протянул его казачьему вожаку.

Быстро развернув её, Степан впился глазами в выведенные ровным почерком строки с сургучной печатью.

– Вы гляньте, братцы, кака щедрость! – издевательски выкрикнул он. – Нас тута хвалят, обещают сукно прислать, съестные и боевые запасы!

Разорвав послание у всех на глазах, Разин бросил обрывки себе под ноги и несколько минут втаптывал их в пыль.

– Вона кому царская милость! – указал он пальцем на Яковлева и стоявших рядом с ним домовитых[19]казаков. – Они в богатой одёже, сабли у них дамасские, а дома черепицею крыты! Им жёнки кожный день мясо готовят, а детки с голоду не пухнут!

В ответ все пришедшие с ним голодранцы и недовольные заревели так громко, что у многих из казацкой старшины вдоль хребта пополз предательский холодок.