— Я не молчу.

— У тебя все хорошо?

— Да.

— Мне кажется, ты очень грустная. Это так?

— Так.

— Почему?

— Не знаю.

— У тебя неприятности на службе?

— Нет… Не знаю… Наверное…

— Танечка, не грусти. Спокойной тебе ночи. Хороших снов. До свидания?

— Илгонис, ты позвонишь завтра?

— Не знаю. Если смогу.

— А послезавтра?

— Позвоню.

Татьяна положила трубку первой, чтобы опередить его, чтобы не слышать душераздирающих коротких гудков (он всегда почему-то клал трубку первым).

Она отошла от телефона и включила Стиви Уандера. Вот и все. Вот и поговорили. Вот и все.

Звонок раздался ровно через минуту.

— Танечка, я давно хотел тебя спросить. Только не знал. Наверное, это надо не по телефону. Скажи…

Илгонис говорил медленно и делал почти после каждого слова огромные паузы, в которые Татьяна проваливалась, уже летела в зияющую черноту, но тут у Бакшинскаса рождалось наконец очередное слово — оно-то и вытягивало Татьяну наверх.

— Танечка. Я очень. Боюсь. Твоего отказа. Понимаешь? Я не знаю. Смогу ли сделать счастливой. Такую женщину.

«Господи, про что он? — заметалось в Татьяниной голове. — Какую женщину?»

— Танечка. Наверное, так не делают. Наверное, руку и сердце предлагают не по телефону. Но я… Что с тобой? Ты плачешь? Танечка, ты плачешь? Скажи что-нибудь.

Но Татьяна не могла ничего сказать. Не могла. Сев на пол и прижимая одной рукой драгоценную трубку к уху, другой она зажимала рот, чтобы заглушить рыдания. Но, прорываясь сквозь растопыренные пальцы, они получались еще громче. И заглушали Стиви Уандера, который уже допевал последние строчки своей песни.

* * *

Оле

Желтое с фиолетовым —

Это маняще и странно.

Завтраки эти с омлетами

Опостылели несказанно.

Чай? Кофе? Булку? Масло?

Боже, ну сколько может

В этих словах напрасных

Повторяться одно и то же?

Пусть тараканьи обои,

Пусть неустроенность скита,

Только б остаться собою,

Тою, еще не забытой.

Робко открыться первому

Встречному на дороге.

Понятою быть верно

Странником этим убогим.

И увязаться босою

За ним и душой и телом,

И умываться росою

Под взглядом его неумелым.

Желтое с фиолетовым.

Разве такое бывает?

Завтрак с привычным омлетом.

Кофе уже остывает…

* * *

Полусон обнаженных берез…

Это тоже — в мой старый альбом.

Потемневшие ветки — от слез,

Черной тушью на голубом.

Черной тушью — и твой силуэт,

Затерявшийся вдалеке.

И судьбы короткое «нет»

Тонкой линией на руке.

Как смириться с тем, что дано?

Я захлопну старый альбом.

Это было? Было. Давно.

Черной тушью на голубом.

* * *

Я — солнце, я — ливень,

не надо со мною бороться.

Не надо проклятий,

не надо тоски или слез.

А в жизни другой

мы встретимся вдруг у колодца

И затеряемся вместе

в роще из белых берез.

И все будет просто,

все будет просто и мило

В этом придуманном кем-то

сказочном уголке.

Но и сейчас не надо

слов этих умно-унылых.

Но и сейчас не надо

сердце держать на замке.

Я — солнце, я — ливень.

И с этим придется смириться.

Восторгу отдаться,

забыв про условности света.

И всех полюбить,

и видеть лишь добрые лица.

Я здесь. Я с тобой.

Я жду твоего ответа.

* * *

Я рисую цветы — лопушистое чудо,

Я рисую их желтым, иногда — голубым.

И из снов иль из были — непонятно

откуда —

Их окутал уже нежно-розовый дым.

Мне неведомы кисти пути, и поэтому

Я не знаю, что выйдет. Не знаешь и ты.

Но спешу, понимая, что нужно к рассвету

Мне успеть. Не мешай. Я рисую цветы.

* * *

Оле

Я в своих фиолетовых снах

Высока. И стройна. И красива.

И за то, что добра, — в цветах.

И за то, что умна, — любима.

Я в своих черно-белых днях

Так обычна, бездарна, мала.

Отражаются в зеркалах

Мелкомысли и мелкодела.

И когда нестерпимо больно,

Разум с сердцем — не в унисон,

Говорю: «Не желаю. Довольно».

И иду в фиолетовый сон.

* * *

Тихо январским вечером.

Снова полеты в сны.

Снова шептать доверчиво

Губы обречены.

Шептать молитву, оторванную

От бремени бытия.

Но времени бега упорного

Не замедлим ни ты, ни я.

Не замедлим мы бега вечного.

Мне снова дремать одетой,

Путая дым Млечного

С дымом твоей сигареты.

* * *

Не родилась я верной,

не родилась я скромной.

Это судьбой, наверное,

было предрешено.

Но в жизни такой огромной

после встречи с тобою,

Таким хорошим тобою,

затеряться мне не дано.

И однажды тоскливым вечером,

роясь в последних событиях,

К тебе прижавшись доверчиво,

а думая лишь о себе,

Я поражусь вдруг открытию:

ты — мой надежный остров.

Боже, как это просто.

Я благодарна судьбе.

* * *

Я ревнива, коварна и зла.

Я кротка, терпелива, доверчива.

Я Агарью была еще вечером,