других, работал молча. Не трепался, ножницами щелкал быстро и уверенно. Что мне в нем и нравилось. Да и стриг он превосходно. Только на этот раз он хотел завести со мной разговор, я это чувствовал. Он открывал было рот, чтобы сказать что-то, но все никак не решался. Наконец, уже под самый конец, он сообщил:

— А я, Василий Иванович, со следующей недели уезжаю.

— Как так?

— Да вот, дом свой продал, в Омск перебираюсь. У меня брат там живет, да сестра. Да и родители мои там похоронены. Думаю, хватит уже мотаться, пора бы и осесть.

— Гм, жалко, — не стал лукавить я. — Мне нравится у тебя стричься. Честно, даже в Питере такой мастер ценился бы. А почему не в столицу? Может туда переберешься?

— Нет, Василий Иванович. Я уже думал об этом. В Омске у меня вся родня. И близкие и дальние, и братья и дядья. А в Питере у меня никого нет. Да и кому я там нужен? Я здесь дом уже продал и этих денег как раз хватит на дом в Омске. А в столице я сколько должен денег заплатить? Говорят там дороже все, не так как здесь. Оно и понятно — столица.

— Жалко, — еще раз сказал я. — Но если решение у тебя твердое, то я должен лишь пожелать тебе удачи. А когда ты здесь последний день работаешь?

— А что?

— Да вот придти хочу, постричься у тебя напоследок. А вместо тебя кто будет?

— Да…, — отмахнулся Дмитрич. — Японец какой-то, я его даже не знаю. С месяц уговаривал место мое уступить. Ну вот, значит, добился своего. Говорят, что мастер тоже он очень хороший. Можете у него попробовать подравняться.

— Посмотрим…, — уклончиво ответил я. Ничего против этого японца я не имел. Может и вправду к нему буду захаживать, ровнять прическу и усы.

Как Дмитрич и говорил, на его место со следующей недели заступил японец. Невысокого роста, полнотелый, приветливый. Лицо круглое как шайба и очень выдающиеся щеки. Если б не знал что он настоящий японец, обязательно ошибся бы в его национальной принадлежности. Я б даже сказал, что в его венах течет густая монгольская кровь, первостатейная чингизидская.

Когда я впервые к нему зашел, то он, раскланиваясь мне в своих обычаях, усадил на кресло и на хорошем русском языке спросил:

— Как желаете?

— Подравняй, — просто сказал я, разглядывая нового парикмахера в зеркало.

Тот кивнул, улыбнулся моему отражению и взялся за инструмент. Мастером он оказался превосходным. Ножницы сверкали в его руках, расческа летала по волосам, а отменно наточенная бритва с удивительной чистотой снимала грубую щетину. И сделал он свою работу настолько быстро и качественно, что мне понравилось. Понравилось даже больше чем у Дмитрича. После всех процедур, японец вытер мне морду мягким полотенцем, а затем пшикнул жгучим одеколоном. Я критически осмотрелся в зеркале. Ну что сказать — красавец! Даже раздражения после бритвы не осталось. За такую работу мне и трешки не было жалко.

— Вот, держи, — отдавая плату, сказал я. — Тебя как зовут?

— Сато Хирото, господин, — склонился тот почтительно. Но не так сильно, как принято у них перед господами. Совсем чуть-чуть, по японским меркам, можно сказать, кивнул мне.

— Хорошо работаешь, Сато.

— Спасибо, господин, — он склонил голову.

— Буду к тебе заходить.

— Хорошо, господин, — опять кратко ответил он.

В тот день я ушел в прекрасном настроении. Не знаю, что на это повлияло, то ли погода хорошая, то ли мастерская работа японца, чьи руки прямо-таки излучали теплую энергию. Через неделю вернулся, и снова, избегая лишнего многословия, постригся, подровнял усы и отскоблил щеки.

Но на третий раз, японец попробовал со мной заговорить. Снимая с головы лишние волосы, он, просто и без длинных предисловий какие обычно приняты у японцев, сказал:

— Господин, я восхищен вашими изобретениями.

Я заинтересованно бросил через зеркало на него взгляд.

— Это какими же?

— Дельтаплан ваш очень меня восхитил. А еще ваше радио, «Rusland» и ваша синима. Я смотрел в Дальнем про «летающего Серафима». Очень понравилось.

— Спасибо, — ответил я. И, признаться, мне польстили его слова. — А ты только про Серафима смотрел?

— Да, господин, только одну синему и видел. То, как он дерется это просто восхитительно. Я никогда такого не видел.

Он замолчал, продолжив работу, да и я, не зная о чем говорить дальше, не открывал рта. Вот, японец закончил работу, пшикнул одеколоном и получил свою плату. А я, накинув на плечи пальто, вдруг не захотел выходить под осенние ветра. Встал возле окна и как бы, между прочим, поинтересовался:

— А ты, Сато, хорошо говоришь по-русски. Где выучился, если не секрет?

— Не секрет, — улыбнулся он. — Я почти десять лет жил во Владивостоке. Там свой салон держал, там же и научился.

— Почти без акцента разговариваешь и фразы правильно строишь. Видимо учитель хороший был и большая практика…

— Скорее большое желание. Да и деваться мне было некуда, один в городе, где никто по-японски не говорит… Сами понимаете.

— Да, как же, прекрасно понимаю. Знаешь нашу пословицу «как в омут с головой»?

— Да, конечно знаю. Но только это не пословица, господин, это Толстой написал, — и, заметив мое удивление, Сато пояснил. — Я многих русских писателей читал. Толстого, Чехова, Лермонтова. А «Вий» Гоголя моя любимая книга.

— На русском читал?

— На русском. Учился по ним говорить правильно. А то стыдно было с господами беседовать, я ведь, когда первые два года жил во Владивостоке, то только с портовыми грузчиками и говорил. А они сами знаете, как общаются.

— Как же, знаю. Они матом не ругаются, они на нем разговаривают… А почему из Японии уехал?

— Долгая история, — уклончиво ответил он. И было понятно, что по этой теме он распространяться не желает. Ну и ладно, мне, на самом деле, это было безразлично.

Я повернулся к окну, посмотрел на залив, в котором на якоре стояли военные суда различного водоизмещения. Почти все они были окрашены в белый цвет мирного времени, но вот два или три из них, были уже облачены в серую маскировочного цвета краску. Наши военные готовились к войне.

— Послушай, Сато, — сказал я, глядя на корабли на внутреннем рейде. — А что ты думаешь по поводу предстоящей войны? Нападут твои соотечественники на нас или нет?

Он хмыкнул. Впервые на его лице появилось что-то наподобие эмоции, какая-то тень недовольства пролетела. Но он тут же совладал с собой и как можно нейтральнее ответил:

— Я не знаю, господин. Многие говорят, что война будет, но многие им