— Ты почему раньше-то молчал?

— А какая разница: раньше или потом?

— Н-ну… в общем-то да… Хотя говорят, что, чем раньше поделишься горестями, тем легче на душе.

— Да у меня с душой все в порядке… — вздохнул Мир.

И это была почти правда. Потому что, несмотря на все тревоги и огорчения, в душе пушистым клубком сидела память: «Огоньку в больнице стало легче…»

Мак не поехал домой. Он отправился к Маше: они решили продолжить свой роман про велосипед и верблюда. (Бедному папе Чешуйкину придется вечером опять везти Матвея домой.)

— Графоман! — с удовольствием сказал Мир.

— Ох, а сам-то!..

Мак знал, что, оказавшись дома, брат сразу потянется к своей тетради.

Мир стал писать.

«Музей интересный и уютный такой. Там есть модели пароходов, старые карты речных путей, корабельные фонари, спасательные круги, портреты судовладельцев… Но главная часть музея посвящена царской семье, а я не люблю Николая Второго. Не понимаю: почему его объявили святым. За что? После Кровавого воскресенья, после Цусимы и Ленского расстрела…

А еще я не могу простить ему казнь лейтенанта Шмидта.

Это царь настоял на смертном приговоре. Шмидт не поднимал восстания на «Очакове», он взял на себя командование крейсером, чтобы спасти от гибели матросов. Прикрыл их собой.

Я много читал про лейтенанта Шмидта, и просто кулаки сжимаются от несправедливости.

Мне жаль царскую семью, а самого царя… ну не знаю. Хотя потом он погиб так же, как Шмидт.

Опять все завязывается на Севастополе. Ведь Шмидт служил в этом городе, жил там вместе с сыном, и Лухманов тоже часто бывал там. Может быть, они встречались? Вот было бы интересно узнать.

А еще интересно: не встречался ли Шмидт с Александром Грином? Грин сидел в севастопольской тюрьме за подпольную деятельность в 1905 году, когда Шмидт повел жителей города освобождать заключенных. Толпу тогда расстреляли, но заключенных все же скоро выпустили.

А может быть, капитан Лухманов и писатель были знакомы?

А еще они могли познакомиться не только в Севастополе, но и в 1926 году, в Ленинграде, когда барк «Товарищ» собирался в дальнее плавание. Грину предложили пойти в рейс корреспондентом, но он почему-то отказался. Лухманов ничего про это не писал, но писал Паустовский. Он рассказал, как встречался с Грином на «Товарище» перед отплытием барка.

Все одно к одному… На подаренной Шателену книге стоит дата: „23 августа 1903 года“. Это день рождения Грина. Конечно, здесь просто совпадение. Но когда такие факты в голове связываются в один узел, получается что-то вроде квантового сцепления.

О таких сцеплениях я думаю все чаще…»

Так он писал, а за окнами густели сумерки, проколотые одиноким фонарем. Засигналил мобильник («Севастопольский вальс»). Звонил Мак:

— Мир, а мама еще не пришла?

— Еще не пришла. Небось всякие собрания о весенних рекламах…

— Я ей звоню, звоню — и никакого ответа.

— Наверняка разрядился телефон: у мамы это дело обычное, — ровным голосом объяснил Мир, но царапнуло беспокойство. — А зачем тебе мама?

— Я хотел попросить разрешения, чтобы остаться ночевать у Чешуйкиных. Мы будем допоздна сочинять «Трое на велосипеде»…

— Вот Машкина мама покажет вам «допоздна»!..

— Не-е, она согласна! Завтра же выходная суббота!

— Ладно, оставайся, — разрешил Мир. — Маме я скажу. А когда она придет, я тебе позвоню…

— Ты хороший брат, хотя временами немного вредный.

— Ну-ка, без критики… — И Мир нажал «отбой».

«А в самом деле, куда девалась мама?»

Если она задерживалась, то обязательно звонила. А что сегодня?

Мир набрал мамин номер. «Телефон абонента выключен или находится вне зоны связи…»

Но, если он «вне зоны», она могла позвонить с другого телефона. Попросить у знакомых или набрать номер на служебном аппарате.

А может, телефон разрядился, когда она поехала по объектам, где надо устанавливать рекламу?

Нет, конечно же не было никаких причин для паники. Но для беспокойства — были.

Чтобы это беспокойство заглушить, Мир опять наклонился над тетрадью. Каллиграфический почерк всегда восстанавливает равновесие души. Равновесие не успело восстановиться: снова засигналил телефон. «Ну наконец-то! Вспомнила о заброшенных детях!»

Но это была не мама. Звонил Дядюшка Лир.

— Мирослав… Есть важное дело.

Этого еще не хватало! От «важных дел» Мир не ждал нынче ничего хорошего.

— Константин Петрович, что случилось?

— Да ты не пугайся, Мир, все в порядке. Только… мы можем поговорить, чтобы никто не слушал? Такой вот… необычный вопрос…

— Можем, — сумрачно отозвался Мир. — Мак у Чешуйкиных, мама где-то пропала на работе и не отзывается…

— Мир, мама никуда не денется, — утешил Дядюшка Лир (и правда, стало спокойнее). — А дело вот в чем. Недавно я снова поговорил с Чуком. Рассказал ему о «Диане»…

— Да? А он что? — с непонятным опасением спросил Мир.

— Он вот что… Предлагает взять тебя в плавание на «Фите» по некоторым портам Черного моря. Это тренировочный рейс перед осенними гонками для молодых яхтсменов.

Была короткая вспышка радости и сразу горькое понимание, что ничего не выйдет.

— Константин Петрович! Где у нас деньги на билеты до Севастополя и обратно?

— Законный вопрос. Мы это обсудили с Чуком. У них при Союзе яхтсменов есть фонд помощи молодым спортсменам. Чук берется утрясти финансовые вопросы через этот фонд. Там люди понятливые…

Ну вот она, справедливость! Жизнь сыграла злую шутку с Миром, но события выпрямили ход. Теперь снова все пойдет, как ожидалось. Будут и синие волны, и ветер, и паруса, и незнакомые берега. Ну пусть не в тех масштабах, как обещала «Диана», пусть не океан, а Черное море, но это же ничуть не хуже! И будет Севастополь…

И Мак’Вейк от души порадуется за брата, хотя, может быть, и проклюнется в его радости капелька зависти.

И мама порадуется, хотя прежнее беспокойство вернется к ней. Ну что поделать, не станешь ведь всю жизнь сидеть рядом с мамой и младшим братом. Мир привезет им из плавания кучу морских сувениров и удивительных историй. Только не станет ли сейчас мамино беспокойство сильнее прежнего от мысли, что кто-то играет Миркиной судьбой, как бильярдными шарами, — то туда, то обратно, то так, то иначе?..

И Мир, вместо того, чтобы возликовать от души, осторожно сказал:

— Константин Петрович… как-то это совсем неожиданно. Можно, я подумаю до утра?