Дверь закрылась. Афоня откинула одеяло –шелковое, пуховое, цены баснословной – и обнаружила, что лежит под ним не всвоем прежнем костюме, а в женской сорочке, добела вымытой, очень мягкой – иочень широкой и короткой. Она вспомнила, что убежавшая сиделка была плотненькаяи маленькая, – не ее ли это бельишко? Не она ли ухаживала за Афонею,раздевала ее и прибирала? Но, видать, не она хозяйка сих богатых покоев, еслитак суетливо кинулась куда-то, словно бы звать кого-то, кто облечен большей,чем она, властью?

И не успела Афоня так подумать, как отвориласьдверь и вошел высокий, но несколько сгорбленный человек.

Девушка поспешно юркнула под одеяло.

Человеку было за пятьдесят, лицо изборожденоморщинами, но создавалось впечатление, что прорезали их не столько возраст,сколько страдания. Лицо вдобавок сильно побито оспою, а все же в чертахсквозили еще отвага и красота, которые давно должны были кануть в Лету, а всеже каким-то чудом – может статься, только силою натуры этого человека –задержались на берегу. Был человек одет в черное – старый, поношенный мундир,какие иногда носят отставные солдаты, сверху меховая душегрейка наброшена.Несколько согбенный, он опирался на палочку, и все же ничто не могло скрытьбылой мощи, былой стати. Афоня вспомнила Колумбуса. Они с неизвестным являлись,пожалуй, ровесниками, но если Колумбуса время как бы расплющило и размазало, тов этом человеке оставило внутреннюю суть его.

– Слава богу! – сказал он взволнованнохриплым, словно бы навеки простуженным, а может, прокуренным голосом. –Слава богу, что вы живы и невредимы, сударыня. В ноги вам падаю и молю опрощении моему нерадивому кучеру – но, смею сказать, вина его не столь велика,ибо даже возничий Александра Великого едва ли смог бы сдержать свою квадригу,когда б вы пред ним явились столь внезапно.

– Да, – пробормотала Афоня, не без трудапродираясь сквозь витиеватые речения, – простите и вы меня. Ваш кучер невиноват. Я и впрямь себя не помнила...

– Вы очень великодушны, – с уважениемсказал незнакомец. – Позвольте отрекомендоваться – помещик нижегородскойгубернии Алексей Яковлевич Шубин. С кем имею честь?

– Меня зовут Атенаис-Аделаида Сторман, но менячаще зовут Афанасией, а то и просто Афоней.

– Сторман? Фамилия либо германская, либо аглицкая, –свел тяжелые брови Шубин.

– Мой отец англичанин, – Афоня решила невдаваться в тонкости его англо-французского происхождения, – матушка –русская.

– Англичанин? – удивленно повторилШубин. – Постойте-ка, милая девица, уж не из аглицкого ли посольства выстоль стремительно выскочили наперерез моей тройке?

– Именно оттуда, – кивнула Афоня.

– Вот какие странности, – развел рукамиШубин. – А что ж он мне голову морочил, долговязый этот?

Афоня смотрела непонимающе.

– Когда вы упали бездыханная, схватил я вас наруки и стал искать, из какого дома вы могли выскочить, чтобы доставить вас кродным вашим и пасть пред ними в ноги за невольную провинность, –рассказывал Шубин. – А в тех местах всех зданий – одно посольство аглицкоеда лабазы, запертые на замки-засовы. В заборе посольском увидал я малуюкалиточку, возле которой стоял высокий молодой мужчина, державший за ошейникпреогромную и преуродливую псину, которая лаяла так, словно кувалдою понаковальне била. Я крикнул, не знает ли он девицу, коя лежала у меня на рукахбез памяти. Англичанин высокомерно покачал головой и убрался за забор, утащивнаконец свою отвратительную псину...

– А ведь это мой жених, – пробормоталаАфоня, и Шубин даже покачнулся от изумления, пришлось на палку покрепчеопереться:

– И он отрекся от вас? Экое бесчеловечие!

– Бывший жених, – уточнила Афоня. –Я бежала сломя голову из страха перед Брекфестом, перед этой собакой. Ах, божемой! – вновь спохватилась она. – Сколько времени я тут нахожусь?Сколько дней? Скорей скажите!

– Всего только один день, да и тот неистек, – успокоил ее Шубин. – Не извольте беспокоиться.

– Да что вы! – Афоня порывисто вскочила скровати – да тут же вновь на нее рухнула от сильнейшего головокружения.

– Эвон какова! – кинулся к ней Шубин,целомудренно одернул задравшуюся рубашонку, прикрыл голые ноги девушкиодеялом. – И не вздумайте дергаться, милая моя. Как сказал доктор, коегохозяин призвал, у вас в голове произведено легкое мозготрясение, а потому надосамое малое сутки в постели провести, чтобы ежеминутно в обморок не брякаться!

– Сутки?! – с ужасом простонала Афоня.

– Так ведь мозготрясение! – внушительнопояснил Шубин.

– Так ведь легкое, – слабо выдохнулаАфоня и умолкла, потому что тошнота подкатила к горлу. Пришлось закрыть глаза,вцепиться в подушку... чудилось, ее жестоко раскачивает на морской волне... ох,ох, как плохо... невыносимо... но нельзя предаться хвори! – Нет, я не могулежать, – выкрикнула она сквозь судорогу, которая так и сводилачелюсти. – Один человек, самый дорогой для меня на всем свете, в беде, яне могу оставить его! Он должен был покинуть Петербург нынче же поутру, а из-заменя мог задержаться, это навлечет на него новые беды. А еще хуже, коли онввяжется в некую интригу для того, чтобы восстановить свое прежнее положение...это для меня совершенная погибель!

Воцарилась тишина.

Афоня с усилием открыла глаза и обнаружила,что Шубин ее рассматривает с превеликим любопытством.

– Так-так... – пробормотал он. –Вот, значит, кого мне бог поперек пути привел!

– О чем вы? – прошептала Афоня, боясьговорить громче, чтобы не вернулась тошнота.

– Как же это я сразу не смекнул, старыйдурень? – бормотал Шубин, словно бы говорил сам с собой. – А ведь онже мне ясно все рассказал, кто да что, и про жениха аглицкого, и промужика-девку, и про опалу новую...

– Кто вам это рассказал? – с усилиемприподнялась на локтях Афоня. – Вы с Никитой Афанасьевичем виделись, чтоли? Он был здесь? Искал меня?

В ее голосе зазвенела такая отчаянная надежда,что Шубин умолк и уставился на нее с огромным любопытством, которое, впрочем,почти сразу сменилось сочувствием:

– Да нет, милушка, не Бекетов поведал мне сие,как бы он мог тебя искать, если даже не знает, куда кинуться? Дубина этастоеросовая, жених твой бывший, небось никакой указки ему не дал. Разведодумался бы Никита к Чулкову податься? Конечно, уверен, что ни единойсочувственной души у него во дворце не осталось, а это не так, совсем не так!Остались у него доброжелатели и среди камергеров!