– Ничего не понимаю, да и сил нет, – вялопроговорила Афоня, – но мне нужно уйти, мне нужно найти его... я такбоюсь, что он ввяжется в интригу Колумбуса, а она опасна, чует мое сердце!

– Про Колумбуса мне Василий Иваныч тожеговорил, – кивнул Шубин. – Ишь, как оно все завязалось... а ведьон такой же Колумбус, как я папа римский!

Афоня смотрела непонимающе.

– Мы вот что сделаем, – решительно сказалШубин. – Я сейчас напишу записочку да человека пошлю во дворец к ВасилиюИванычу. Пусть живо сюда прибудет, поскольку дело неотложное и, очень можетстаться, государственной важности. А ты, милушка моя, поспи, вот что ты сделай.Это все, на что ты способна сейчас. Самое малое два, а то и три часа спи и недумай ни о чем, сон тебе всякого лекарства полезней.

– Я не могу спать, мне нельзя, –выдохнула Афоня, но в глазах ее уже все померкло, и только жалобный вздохсорвался с ее губ. Веки сомкнулись – и через мгновение она уже крепко спала.

– Эхма, – изумленно сказал Шубин, глядяна ее измученное лицо. – Воистину, пути господни неисповедимы. А я-то думал,чего меня так повлекло внезапно в Питер, в сей вертеп, так повлекло, что и наместе не усидишь?! Видать, почуял беду. Может статься, и не притупилось прежнеечутье, может статься, и не напрасно прибыл я сюда, глядишь, и сгодится ещестарый кавалер послужить своей Елисавет!

– Ой, господи! Спасите! Спасите меня!

Истошный женский крик вспорол жаркую, душнуютишину тесной опочивальни. Почти тотчас скрипнула дверь, и тьму рассеял зыбкийогонек свечи. Мягко прошуршали по деревянному полу расшлепанные старые валенки,раздался сонный мужской голос:

– Тише, лебедушка моя белая. Угомонись! Нучего ж ты так кричишь-то, Лизонька, душенька? Тише-тише!..

Он разговаривал, будто с ребенком, и женщина,метавшаяся в своих перинах, подушках и одеялах, словно в оковах, наконец-топерестала вопить.

– Опять что-то привиделось?

– Привиделось, Васенька! – послышалсядрожащий голос, перемежающийся всхлипываниями. – Будто ворвались они...с ружьями, с палашами. Вытащили меня из постели, поволокли, а там ужекандалы гремят...

– Ну как же они к тебе ворваться могли, когдая – вон он, за дверью стерегу? – рассудительно проговорил Васенька. –Ни в коем разе им мимо меня тишком не пройти, да и пропущу ли я их? Костьмилягу, а к твоей милости шагу никому чужому не дам шагнуть. Иль не знаешь?

– Знаю, – пробормотала она, всхлипываявсе реже. – Знаю, а сны-то... с ними не сладишь!

– Сладишь, Лизонька! – журчал, словноручеек, Васенькин ласковый шепот. – Со всем на свете сладишь ты. И соснами страшными, и с неприятелями своими! Глядишь, еще и посмеешься над ними,еще их самих в страх вгонишь. Ух, как затрясутся они, ух, как взмолятся! Небосьвсе лбы отобьют, земно тебе кланяясь: смилуйся-де над нами, Елисаветушка! Ну ужты тогда сама решишь, казнить али миловать. Одно могу сказать: еще отольются имтвои слезоньки.

– Как же сладко поешь ты, Васенька! –прерывисто вздохнула женщина. – А все одно: страшно мне, маятно! Жарконатоплено, а все дрожь бьет дрожкою. Согрей меня, Васенька. А?

– Воля твоя, лебедушка моя белая, –покорно отозвался Васенька, – как велишь, так и сделаю. – Проворно,нога об ногу, он сбросил валенки и мигом взобрался на высокую кровать,очутившись среди такого множества подушек, подушечек, вовсе уж маленькихдумочек, что затаившуюся меж ними женщину пришлось искать ощупью. Впрочем, сиедело было для Васеньки привычное, и спустя самое малое время беспорядочнаявозня на кровати сменилась более размеренными движениями. Шумное дыханиелюбовников, впрочем, изредка перемежалось еще не утихшими всхлипываниями, как еслибы женщина еще не вполне успокоилась и продолжала оплакивать свою долю.

Женщиной этой была Елисавет, дочь государяПетра Великого. А мужчиной, который так привычно и ловко утешал ее ночныестрахи, – дворцовый истопник Василий Чулков.

В ту пору, как ее чаще звали Елисаветкою, небыло у нее друга верней и няньки нежней, чем это молодой человек, простолюдин,служивший в полунищем дворце истопником. Никто лучше его не мог разогнатьночные страхи, никто не мог так мешать веселые, а порой и похабные сказки (Елисаветбыла до них большая охотница!) с их вещественным и весьма умелымосуществлением. И при этом он не превратился в ревнивого любовника, непользовался теми альковными секретами, которые становились ему ведомы, а сумелостаться заброшенной царевне верным другом и товарищем. За верность и дружбусразу после знаменитого переворота и своего воцарения Елизавета пожаловала егов камер-юнкеры. Спустя год Чулков звался уже метр-де-гардеробом, но по-прежнемуспал на тюфячке в спальной комнате Елизаветы Петровны, у коей все так жепользовался большим доверием. Конечно, иногда – и весьма часто – он покидалопочивальню, освобождая место новому фавориту. Видел он в тех покоях и внезапновспыхнувшую звезду – ослепительно красивого Никиту Бекетова. Видел и егостремительный закат.

Елизавета всегда боялась ночных переворотов, апотому много лет Чулков совсем не ложился по ночам в постель и дремал в креслевозле дверей императрицыной спальни. Она знала, что этот порог можноперешагнуть только через труп верного друга. Вскоре Василий Иваныч получил вдар село Архангельское, а потом чин камергера и орден Святой Анны. Теперьимператрица строже блюла свое реноме, и ее по ночам развлекали и охранялидамы-чесальщицы, однако по-прежнему все свое время Чулков проводил во дворце иоставался в курсе всех мало-мальских тайн. Он сохранил самые приятельскиеотношения с Алексеем Яковлевичем Шубиным. Они сдружились еще с тех времен, какШубин, вернувшись из ссылки, скитался, как неприкаянный, близ ЕлизаветыПетровны, прекрасно понимая, что былого не обрести, но будучи еще не в силахнайти себя в новой, столь безумно изменившейся жизни некогда всеми забытойцаревны. Чулков знал о нем, хотя доселе они не встречались. Василий Ивановичпомнил ночные рыданья Елисавет по милому другу, с которым она была разлучена,он читал нежные, неловкие стихи ее, нацарапанные сквозь слезы и полныеотчаянной надежды. Надежды не сбылись и не сбудутся – Чулков первым понял, чтов прошлое возврата нет, и посоветовал Алексею Яковлевичу отбыть наНижегородчину, а не рвать себе попусту сердце в Петербурге.

Туда, в Работки, Василий Иванович несколькораз наезжал, а Алексей Яковлевич, изредка и тайно бывая в столице, всегдаостанавливался у Чулкова. Звали они друг друга между собой «Чулок и Шуба –государыни вещи» и нисколько не омрачали своих отношений ревностью из-за того,что в разное время удостоены были Елизаветиных милостей.