я ее, якобы, недостаточно любил. Бывали времена, когда я охотно пошел бы и убил ее. Я и сейчас, уже взрослым, иногда просыпаюсь посреди ночи в поту, а сердце у меня колотится от страха и злости. Единственным извинением ее действиям может служить только безумие. Но его я не прощу никогда. Никогда.

Ну ладно…

Не знаю, когда именно, но моя уверенность в себе была окончательно подорвана, Джинни, а как ее вернуть, я не знал. Да и не думал об этом. Страх впечатался в мою душу так рано и так глубоко, что я не мог от него избавиться.

Он снова умолк, достал платок и промокнул глаза. Джинни так хотелось прикоснуться к нему, сказать что-то, но что? Она чувствовала себя беспомощной.

И тут – они оба это почувствовали – случилось кое-что странное. Из-за жары окна машины были открыты, поэтому Джинни и ее папа одновременно поняли – за ними кто-то наблюдает. А через секунду заметили, кто это был – корова. Ее огромная, торжественная морда виднелась за забором совсем рядом.

Они рассмеялись, и напряжение исчезло. Корова отскочила в сторону. Папа вышел из машины, отошел к воротам и прислонился к ним. Джинни вышла следом. Корова, снова преисполнившись любопытства, присоединилась к людям.

– Я думала, их на ночь загоняют в хлев, – сказала Джинни.

– Просто у нее выдалась необычная ночка. Как и у нас, Джинни…

Он смотрел куда-то в сторону и говорил так тихо, что голос почти тонул в ночной тьме.

– Я рад, что вы съездили в Честер. Теперь я могу все тебе рассказать. Ты так похожа на мать.

– В чем?

– Ты принимаешь решение и начинаешь действовать. Мне тоже следует. Следовало бы. И я научусь… Спасибо тебе, милая. Я рассказываю тебе все это, не только потому что ты имеешь право знать, но и потому, что мне самому нужно объяснить для себя все это. Теперь ты понимаешь, почему я женился на Джанет. Других причин не было: я ее не любил. Но мои и ее родители – дядя Артур и тетя Китти, как я называл их тогда, – давно все спланировали. Я должен был жениться на Джанет, стать директором фирмы, обеспечить их внуками. Вслух никто ничего не говорил, конечно, но все это читалось между строк в каждой фразе и каждом поступке.

И я не нашел в себе сил пойти поперек их воли. Звучит невероятно глупо, я знаю: взрослый мужчина, а все так же слушаюсь родителей, словно марионетка, хотя даже здравый смысл подсказывал мне поступить иначе. Но страх, который рос во мне много лет, оказался сильнее; он придавливал меня к земле. Что касается Джанет… Я не знал ее мнения. Джанет была тщеславной, заносчивой и узколобой. Сильная, но скрытная и жадная. Я видел это, но все равно на ней женился. Ну и дурак же я был! Вроде бы взрослый, а только и думал, что о мамином одобрении. Тогда-то мне так не казалось. Мне казалось, я это перерос. Я ошибался.

Вот так и вышло, что мы поженились. А потом я встретил твою мать. Аннель Батист. Она изучала искусство. Ее семья была довольно богатой. В то время на Гаити правил Франсуа Дювалье, его еще называли Папа Док, и это был период политических проблем. Отца и мать Аннель изгнали из страны, и они уехали куда-то, кажется в Канаду… Не уверен. Она… Я сначала думал, она американка, но нет, Аннель была с Гаити. И она была художницей. В моей семье считали, что рисование – это занятие для женщин, «левых» или геев. И для лжецов, конечно. Родители не понимали искусства, а потому всех, кто разбирался в нем, понимал смысл картин, считали лжецами. Думаю, и я думал так же, пока не встретил Аннель. Она никогда не лгала. Всегда была слишком честной. Слишком честной для меня.

А я никогда не встречал – да и вообразить не мог – никого, кто хоть немного походил бы на нее.

Будь у меня больше сил, будь я уверен в себе, я бросил бы Джанет и жил с Аннель. Может, даже сумел бы убедить ее выйти за меня замуж. Но я ничего из этого не сделал. И все запуталось окончательно. Джанет была беременна, Аннель была беременна… а я все боялся кому-то об этом рассказать, пока не стало уже слишком поздно. Только тогда я поделился с Джанет. Реакцию ее ты вполне можешь себе представить.

– Бабушка и дедушка рассказали нам, – кивнула Джинни. – Сказали, это выбило их из колеи. Разрушило все, что они строили.

Папа кивнул.

– Аннель была католичкой, поэтому вопрос о прерывании беременности даже не стоял, слава богу. Она оборвала все связи и уехала в католический приют, где и родила тебя, а потом… просто ушла. Понимаешь, я не стал бросать Джанет, а для нее это было сродни непростительному предательству. Да я и сам не могу себя за это простить. Если бы я жил с Аннель, она, может, и не ушла бы, осталась бы с тобой и растила тебя как мать… Не знаю. Потому что еще была живопись. Аннель жила ради нее. Материнство стало просто частью ее жизни, но живопись и была этой жизнью, она словно родилась художницей. Она… она не отвергала тебя, милая. Не вини ее за то, что она тебя оставила.

Это на меня она злилась, а не на тебя. Так злилась, что не сказала монашкам моего имени. Просто однажды исчезла. Я не знал, где она, не знал, как прошли роды. Я ничего не знал.

Прошло шесть месяцев, прежде, чем я отыскал наконец детский дом, где тебя воспитывали, и приехал туда, заявив, что я отец. Спустя полгода у них не было никаких причин отдавать ребенка незнакомцу. Они и не отдали. Вместо этого начались проверки. Тут-то я и подумал, что Джанет… Если бы она согласилась тебя удочерить, предложить тебе дом, они бы с большей охотой отдали мне тебя. Поэтому я пошел к ней и все рассказал.

Как ты понимаешь, это было безумие. Ответом мне был настоящий скандал. Она кричала, что я был ей неверен, завел себе любовницу, черную притом, а та родила мне негритенка – все примерно такими словами. Потом Джанет уехала к родителям, и дядя Артур – я и тогда продолжал звать его дядей – пришел к твоим бабушке и дедушке, как будто вся эта история имела к ним хоть какое-то отношение и это они должны были меня наказать за проступок… Словно он купил меня – зять, одна штука, – но обнаружил брак и решил оставить жалобу…

Знаю, Джинни, сейчас это кажется