Обратно я спускался по лестнице, и не смотря на семнадцатый этаж, идти вниз было куда легче, чем подниматься вверх на лифте. За пустотой душу наполняло что-то очень похожее на облегчение.

А дальше все завертелось быстрее, чем та самая карусель в парке. Я вернулся домой. В голове не было прежней решительность, кровь в венах остыла и стала гуще и теперь больше походила на ртуть, но я до сих пор хотел наказать Виктора и вернуть свое.

Пускай без помощи друга, пускай с печатью предательства любимой. Пускай… У Вити есть адвокат? Прекрасно, я найму сотню. Дойду до конца, даже если придется потратить на это все силы и деньги. Сумма заботила меня меньше всего. Продам квартиру в Лондоне и часть украшений Кристины, она заложит последний булыжник, когда узнает, что за мерзавец ее муж.

Там, стоя перед беседкой, которую строил лично отец, я все еще хотел бороться. Мне все еще казалось, что это имеет смысл, что у меня есть тыл. И там же я понял, до чего был не прав.

С самого начала неприятно удивило количество машин, припаркованных во дворе и вдоль подъездной дороги. Уже из холла доносилось женский смех, такой неуместный, такой скребущий.

— Андрюш, — глаза сестры блестели, — ты почему так рано?

— Что отмечаете?

— У Снежи помолвка, ее этот…Густав наконец решился, представляешь?

Едва отыскал глазами ту самую Снежану, среди одинаковых блондинок это оказалось не просто, и кивнул головой.

— Очень рад за Густава. Кристин, нам надо поговорить.

Она надула губы и тоже обернулась в сторону подруг:

— А можно попозже?

— Представь себе, нет.

— Андрюш, ты бываешь таким занудой. Ладно, скажу девочкам, что вернусь через пятнадцать минут, хорошо?

Первая мысль, пока я поднимался в кабинет отца: хорошо больше не будет. Вторая, болезненная как пуля в висок, нам не хватит и часа, чтобы все обсудить. Впереди ждал долги изнурительный разговор.

Я рассказал ей почти правду. Все о работе и не слове о Тине, понимая, что если начну с самого начала, потрачу несколько дней и не дойду даже до середины.

Сестра слушала молча и не перебивала, а в конце перестала моргать и зависла, будто соломенная кукла. Я не торопил, давал ей время прийти в себя. Мне нужна была поддержка, а не мнение. Забота, а не помощь. Как бы мне помог очередной поход к астрологу или приступ мигрени? То-то же…

Она молчала долго. Даже когда я окрикнул ее по имени. Даже когда налил и протянул стакан воды. Даже когда обогнул стол, присел на корточки и сгреб ее ладони — холодные, обездвиженные — в свои сухие руки.

Только тогда Кристина вздрогнула, а в пустом взгляде промелькнуло что-то похожее на жизнь.

— Ты напутал, должно быть, — осторожно произнесла сестра. Негромко, но уверенно.

— Я… что сделал?

— Напутал, Андрюш. Не так услышал, недопонял. Накрутил себя, как ты обычно делаешь.

Мы долго спорили. Так громко, что пару раз в кабинет заглядывала помощница по дому, чтобы узнать, все ли в порядке. После этого переходили на шепот, чтобы через секунду снова сорваться на крик. Крис всегда была упертой, ее фирменная твердолобость принесла родителям немало бед, сейчас же этот гранит легко расшибал любые мои доводы.

Не мог, не хотел, не понимал, и вообще все вышло случайно.

Я откинулся на спинку кресла и сцепил руки в замок. Сестре нужно время, чтобы понять меня, а мне терпение, чтобы не торопить ее. Я молчал, внимательно рассматривал стены в кабинете, выкрашенные по выбору отца в холодный синий. В дизайнерской раскладке этот оттенок назывался Берлинской лазурью, я же не видел в темном, почти черном цвете стенах ни одного намека на жизнерадостную Германию. Здесь было некомфортно, но и менять что-то под свой вкус не стал.

На столе лежали документы, как при жизни отца. На полках книги. Те, что читал отец. Моего здесь ничего не было. И даже решения я старался принять другие, те, за которые мне не пришлось бы краснеть перед строгим родителем. Потому что он умер, но так и не ушел от нас.

Блуждая взглядом по знакомым из детства вещам, остановился на сестре и только тогда увидел, как дрожат ее губы.

— Кристин, — я тотчас сорвался с кресла, — Кристюш, все хорошо?

— Все отлично, Андрей, — она всхлипнула, — знаешь, я сегодня утром проснулась и подумала, какой хороший будет день. И он и правда хороший. Ты приехал домой пораньше, мама веселая, ты видел, какая она веселая? А мы с Витенькой ждем малыша. Очень радуемся этому, а тут ты со своими глупостями, ну хватит же. Замолчи!

— Малыша… — Я до боли потер глаза, — Кристин, ты беременна?

— Нет, просто сытно поела, — послышался неестественный смех. Он оборвался так же быстро, как и возник: — Девочки уже в курсе, мама сходит с ума от радости, Витя даже плакал. Представляешь?

— А я?

— А ты чурбан бесчувственный. Ну же, — она протянула ко мне руки и крепко обняла. Я не мешал, просто не мог, замер соляным столбом и стоял не шевелясь: — Не дури, все останется как прежде, чтобы ты себе ни придумал. Будете работать и дружить, Витя хороший мальчик и не мог тебя обидеть.

Я осел на пол. Машинально гладил Кристину по руке в ответ, мысленно захлебываясь от возмущения. Все выглядело так, будто капризного малыша обидели в детском саду. Забрали лопатку, а после дали ею же по голове. А я пришел и пожаловался к ней, как к мамочке.

На этой мысли дверь в кабинете скрипнула и на пороге показалась моя мать…

Воронцов Андрей замолчал. Он вглядывался в темноту за окном, так, словно пытался вспомнить какие-то важные события того вечера. Длилось это не долго, но даже минуты хватило, чтобы медсестра заерзала в нетерпении.

— Ну что дальше-то было?

— Дальше? Ничего не было. Все. Конец.

— Как конец? Куда конец? Как так-то? — Женщина разочарованно выдохнула и осеклась, ей показалось, или больная девочка в коме выдохнула вместе с ней… — Так дальше истории не будет?

— Нет.

— И мы не узнаем, что произошло? — Не унималась миссис Джонсон.

— Хорошо. — Вскричал Андрей. — Дальше моя мама задала один единственный вопрос:

— А как это отразится на нас, Андрей? Что изменится в нашей жизни?

— В вашей, мама, ничего.

Я поцеловал ее в щеку, поздравил сестру с беременностью и покинул дом.

Всё. Про такие мгновенья говорят о черной пелене перед глазами или о том, что все становится с ног на голову или плывет. Люди вообще врут о том, чего никогда не испытывали. И с глазами и с вестибулярным аппаратом было все в полном порядке, однако мне вдруг стало… никак. Мне стали в равной мере безразличны все и всё, глубочайше насрать на фондовый рынок, сдачу особняка, подписанные бумаги, криво припаркованную машину, которая, вероятно, отныне принадлежала Виктору, и, минуточку внимания, на это мне тоже было совершенно положить. Тина, сестра, мама, лучший друг, любовница — и что? Просто… я вдруг понял, что ни одно имя не вызывает во мне хоть какие-то эмоции, мне стало безразлично, что будет с ними дальше, но главное, что будет дальше со мной.