– Когда они только приехали, у них были такие большие головы, я называл их «два бородача», они здесь одного меня понимали. А когда они побрились, у них сделались маленькие лица, почти как у младенцев, когда я их увидел, мне захотелось дать им соску.

– Каналья, Жан!

Цвет и бархатистость его кожи, его нагота, его мышцы, его гибкость, мягкие, мягчайшие, чуть ли не страдальческие черты лица, несмотря на шрамы племенных насечек, которые делали из него животное с тавром, животное сказочное, но стадное, то есть, скот для продажи, все это не имело бы значения, если бы не печаль, она словно исходила из него, окутывала оболочкой сумерек, и это было хорошо видно не только, когда он оставался один, но и когда он просто молчал рядом с вами. Его спрашивали, он отвечал. Ответ был разумным, зачастую довольно сложным, четко сформулированным, и это позволяло предполагать, что он обдумывал про себя вопрос еще прежде, чем он был ему задан. Но откуда шел голос Мубарака? Поначалу я наивно думал, что коль скоро его родной континент – часть сказочного мира, а не точной и строгой географии, то и его фауна, что вполне естественно, была порождением фантастического, а голос предназначен для пронзительных звуков, а не членораздельной речи. Если работорговля, охота на человека, покупка, продажа были – и остаются до сих пор – делом вполне официальным, как добыча урана, меди, вольфрама или золота, делом вполне обыденным, которым занимались и солидные банкиры, и всякого рода дельцы, чья прибыльность зависела как от курса гульдена, так и от ударов хлыста, его французский был не просто понятным, грамматически безукоризненным, но он позволял себе кокетство – привнести в него этот акцент парижских предместий, который я искал так долго и тщетно, который считал навсегда утерянным, как какой-нибудь мертвый язык. При этой мысли я улыбнулся: негр из Судана – англо-египетского экс-Судана – стал кем-то вроде Жоржа Дюмезиля[64], хранителем акцента, как Дюмезиль был хранителем умирающих языков. Даже более того: ведь акцент, субстанция более летучая, чем язык, испаряется и пропадает гораздо быстрее. Так в Дамаске мне случилось поймать Тель-Авив по французскому радио и услышать репортера с насмешливым акцентом парижских пригородов.

Говоря, естественно, по-английски, обращаясь ко мне, Мубарак, смеясь, произнес: «Can I…», так, что я услышал «каналья». Свою печаль он мог бы прогнать в одно мгновение, но она возвращалась, и он, как мне казалось, никак не мог предвидеть ее возвращения.

Он мне рассказывал, что лет в пятнадцать влюбился в Мориса Шевалье, притом, что слышал только два его диска: «Проспер» и «Валентина». Ему очень понравился этот акцент, пародия на акцент Менильмонтана, и он сохранил его. Мубарак был восхищен, узнав от меня, что в просторечии Менильмонтан именуется «Менильмюш».

Все мои знакомые черные африканцы приблизительно возраста Мубарака были очень веселыми, даже в своем одиночестве. Я еще подумал, что он таит в себе какую-то серьезную рану, но таит так хорошо, что я и назвать бы ее не смог, не мог бы даже сказать, телесная она или душевная. Эта рана добавляла нечто к природному шарму Мубарака. У некоторых юношей голоса такие тихие, что нужно напрягать слух или просить их повторить. А лицо безо всякой на то причины кажется печальным, словно они в трауре: близнец, переживший своего брата, который умер на десятый или двадцатый день жизни.

– Каналья…

Он улыбался моему удивлению, и порой я спрашивал себя, может, он мешает французский с английским из-за снобизма.

Он исчез в своих сумерках, откуда я услышал – на арабском, английском, французском – фразу, которую часто повторяют усталые фидаины: «У нас будет целая вечность, чтобы отдохнуть».

Эдакая милая причуда, как все эти фразы, чье происхождение неизвестно, авторство не установлено, а бойцы слышат их из уст Абд аль-Кадира, Абд эль-Керима, Лумумбы, Мао Цзэдуна, Че Гевары. Мне показалось, я даже узнаю знакомое звучание, и я сказал об этом Мубараку. Ироничный взгляд скользнул по мне словно вопрос:

– Ну, разумеется, первым сказал француз, тоже мне, пуп земли.

Я прошептал:

– «Вечность не казалось мне столь долгой, чтобы можно было отдохнуть».

– Так даже лучше, это чье?

– Бенжамен Констан, «Сесиль». Или «Красная тетрадь», уже не помню.

Он, похоже, был сбит с толку.

– Еще один слабак.

Он ходил за мной по пятам, словно ищейка.

– Знаешь, Жан, я африканец в Азии. Палестинцы приводят меня в замешательство.

– А еще Палестина это самая близкая к Африке страна.

– Для меня пирамиды – это уже Азия. Фараоны, Навуходоносор, Давид, Соломон, Тамерлан, Пальмира, Зороастра, Иисус, Будда, Мохаммед, в них нет ничего африканского.

– А кто рядом с тобой?

– Наполеон, Изабелла Кастильская, Елизавета Первая, Гитлер. И еще: территория, пространство, это языковая вольность, причем, тщеславная.

И только гораздо позднее, кажется, уже после его смерти, я узнал, что он ни с кем никогда не спал. Ни с мужчинами, ни с женщинами. Наверное, его сперма через гортанный тембр его голоса перетекала в того или ту, кто его слушал. Не то, чтобы он рассказывал какие-то эротические истории – казалось, он избегал этих подробностей – но в теплоте его голоса была какая-то надежность, властная и застенчивая одновременно, как у напряженного члена, ласкающего любимую щеку. Вот и поэтому тоже я не сомневался, что он наследник бродяг из бывшего парижского предместья.

Может, он и сознательно копировал этот просторечный акцент, во всяком случае, мне так и не удалось застать его врасплох и заподозрить, что он обезьянничает. Разумеется, каждый будет помнить случаи или обстоятельства, после которых (или из-за которых) сохранился такой акцент: летчик-мартириканец, оставивший случайной любовнице из Дижона на память о проведенной вместе ночи младенца, курчавого бургундца, юный немец из Гамбурга, разговаривающий на весьма изящном французском и использующий такие выражения: «он мне мозги засрал» или «у меня это в печенках сидит», и все это говорилось простодушно, без стыда и стеснения: его любовник, рабочий из Вогезов, проведший три года в плену во время войны, произносил это наивно и бесхитростно, сам не осознавая неуместности подобных слов, а главное, он не понимал, как плохо эти выражения вписываются во французский язык. Мимолетная встреча в Джибути… какой-нибудь унтер-офицер из Пантена, возможно, знал Мубарака в юности, он-то и оставил ему на хранение этот подарок: красивый акцент. Мубарак никогда мне об этом не говорил, разве что упоминал о том, как сотню раз прослушивал на патефоне «Проспера» и «Валентину» и как полюбил этот чуть хрипловатый голос Мориса Шевалье.

Гармония этого явившегося мне в сумерках пейзажа: синее небо, зеленые пальмы, охровая земля – напомнила мне, что палестинцы так же прекрасно гармонируют друг с другом, ведь небо, пальмы, земля, солдаты не знали о существовании друг друга. Единственными звуками, которые я слышал в течение года, были треск автоматов и гудение самолета или вертолета, только после битвы при Аджлуне я понял, что курицы не переставали кудахтать, а коровы мычать, потому что я их, наконец, услышал.