В Мубараке было так выражено мужское начало – самца из казармы или неблагополучного района – и в то же время это была явная шлюха, я так и не понял, что он делал среди фидаинов, зачем приехал из Судана. Как и многие другие, он учился в Монпелье.

– Когда ты ругал правительство Помпиду, тебе же на все было плевать?

Он мягко улыбнулся.

– Если я вижу новое лицо, особенно лицо белого, не могу не обратить на себя внимание.

Шрамы племенных насечек всё равно не позволили бы ему остаться незаметным, а еще эта черное лицо, блестящее, как лакированных башмак.

Он исчез на два-три месяца.

Я надеялся, он вновь стал офицером при Нумейри, потому что его стремление очаровывать мешало ему быть бессмысленно беспощадным.

Вот как прошла моя первая встреча с Хамзой. Ирбид на сирийской границе сопротивлялся иорданской армии лучше, чем, к примеру, Амман, а палестинский лагерь на окраине города лучше и дольше, чем другие палестинские лагеря в Иордании. Возможно, здесь помогла география: в приграничный город войска, боеприпасы и продовольствие доставить было проще. Объяснение правдоподобное, но недостаточное. Опасности, которым подвергалось приграничное население после захвата Израилем Голанских высот, способствовали, скорее, эгоизму, а не солидарности. И чтобы сделать этот эгоизм терпимым, на помощь сирийцам с другой стороны весьма своевременно пришло понятие родины.

«В конечном счете, мы не иорданцы и не палестинцы, мы сирийцы. Ради интересов Родины, которой угрожают ЦАХАЛ и панарабизм[69] – последний явился не только из Дамаска, но из Каира и Багдада – мы должны быть настороже, то есть оставаться нейтральными». Это соображение, не лишенное здравого смысла, укрепляло, вероятно, выбор Хафеза аль-Асада:

– Возродить великую Серию, убавив, прежде всего, спеси у палестинцев.

Как же создается Родина, независимая единица? Жители Фландрии долгое время были независимы, как и бургундские, батавские, французские провинции, наконец, суверенное королевство породило новый тип людей: бельгийцы. Как нечто становится бельгийским? иорданским? палестинским? сирийским после двадцати пяти лет французского мандата и пяти веков османской оккупации?

Что касается жителей Ирбида, причиной их стойкости, помимо собственной храбрости, было расположение оборонительных сооружений, но прежде всего – проницательность палестинского руководства, которое знало, точнее и быстрее, чем руководство Аммана или Джераша, если и не час, то точный день наступления черкесов и бедуинов Хусейна. В Ирбиде и его палестинском лагере имелись такие запасы воды, муки и масла, что после вступления войск бедуинов все это еще оставалось. Английский перевод этого приказа: атаковать в четыре часа утра на площади Максим, в Аммане, показывали мне много раз. Как мне рассказывали, приказ пришел из Дворца. Нельзя отрицать храбрость мужчин, женщин, продуманность оборонительной стратегии руководства, но с тех пор, как эти слова стали употреблять в Ирбиде, они перестали иметь отношение к Амману, который сдался быстрее. Отсутствие воображения у командования, растерянность и недисциплинированность населения и всего сопротивления – лишь жалкие слова, впрочем, как и храбрость, и военный гений. Они несут всю эмоциональную нагрузку слов, с помощью которых мы пытаемся объяснить то, что нас трогает, и забываем, что прежние годы, вызывающее наше негодование, придали эти словам вес, ощущаемый нами и поныне. И где бы мы ни были, нам всегда нужны будут слова с неопределенным, переменчивым смыслом.

Палестинцы так и не смогли преодолеть этот парадокс: по мере того как проходят года и века, слова наполняются чувством, сиянием, противоположными смыслами, разнообразными оттенками, как капитал прирастает процентами: слова становятся всё богаче. Как трудно делать революцию, если невозможно взволновать того, ради кого ее делаешь! А если нужно вызвать их волнение словами, наполненными прошлым, причем, прошлым на грани слез, что это за труд!

Множество признаков предупреждали нас о приближении солдат-бедуинов; даже когда известно, что всякое сопротивление в конечном итоге дрогнет и падёт, всё равно нужно сопротивляться, и среди признаков я могу отметить хлынувшие на дороги людские потоки: пешком, на мулах, на грузовиках, измученные, запыленные, страдающие от жажды люди, беженцы из лагерей Аммана, Бакаа, Газа. Растерянность администрации, вернее, того, что от нее осталось, растерянность на таможнях и в полиции, к которой мгновенно присоединились некоторые палестинские и иорданские копы, тогда как другие добровольно вступили в ФАТХ. Некоторые командиры – в особенности Халеб абу Халеб – полагая, что в отеле «Абу Бакр» мне угрожает опасность, подозвали какого-то молодого человека, и он, улыбаясь, подошел к нам. Если кто-нибудь пятнадцать-двадцать раз видел фильм «Броненосец Потемкин», он знает, с какой надеждой смотришь на приветливое спокойное лицо русского моряка возле броневой башни линкора, его красота словно бросает вызов угрожающей поступи вооруженных солдат, спускающихся по ступеням лестницы.

Разумеется, солдат держал в руках автомат Калашникова, здесь это была такая привычная картина, что самого оружия я не видел, а видел только лицо, одно лишь приветливое лицо фидаина в обрамлении черных волос.

Приветливое, более того, озаренное уверенностью, что сопротивление в Ирбиде это конечная цель его жизни. Двадцать лет, черные волосы, куфия, едва пробивающиеся усы. Он был бледен какой-то матовой бледностью, несмотря на загар и пыль.

– У твоей матери есть свободная комната?

– Моя.

– На эту ночь?

– Этой ночью я сражаюсь. Он будет спать в моей комнате.

– Отведи его. Да защитит его Бог, это наш друг.

Абу Халеб, палестинский поэт, пожал мне руку. Больше я его никогда не видел.

Мы слышали, хотя довольно далеко, грохот тяжелой артиллерии. Наверное, орудия стояли в Джераше, который в 1970 был совсем маленькой деревушкой с глинобитными домами, возле бывшего римского поселения, от которого осталось несколько колонн, одни стояли, другие валялись на земле, но выражения «римское поселение» вполне достаточно. Хамза захотел нести мой рюкзак. Поначалу я не приметил в нем ничего такого, чего бы не видел прежде у других фидаинов: он улыбался, был весел, в мягким голосе чудилась какая-то опасность: непринужденность и даже развязность внезапно сменялась серьезностью. Он не казался пустым болтуном, и этим тоже был похож на других.

– Меня зовут Хамза.

– А меня…

– Я знаю, Халеб мне сказал.

– Твое имя он мне тоже сказал.

Он понял, что я знаю несколько арабских слов на магрибском диалекте и повторил их за мной. Было около полудня, середина месяца рамадан, месяца поста, когда мусульмане едят, пьют, курят, занимаются любовью только после захода солнца. Как говорил Пророк, месяц поста – от рассвета до заката – Богу даруют в радости, а не в раздражении и недовольстве, и этот пост возмещается ночными празднествами. Покой укутал город Ирбид и его палестинский лагерь, словно снежное покрывало. На мужчинах, женщинах, всех вещах была печать какой-то отрешенности, свидетельствующей о мире и безмятежности, а может это была решимость такая твердая, что малейший отблеск мог бы сокрушить ее.