Соблазненный и соблазняющий, Оуэн жил в облаке утоленного желания. У него развился вкус к тому, что могут дать женщины. Начинали они незаметно — шепотками, пожатием руки, поддразниванием, кокетством, лестью. Они старились, женщины его поколения, хотя сами считали, что пребывают во цвете лет.

Он постепенно привык видеть бывшую любовницу беременной. Та то и дело жаловалась на боли в ногах и спине, очертаниями которой он еще совсем недавно любовался. Последние два месяца перед родами она практически не вставала с постели, дабы не причинить вреда будущему пришельцу в этот мир.

Ребенок родился тремя неделями раньше срока. Это оказалась девочка, весила она меньше шести фунтов. Говорили — похожа на Йена как две капли воды. У новорожденной были такие же резкие черты лица, и она так же щурилась, словно от яркого света. У Оуэна как гора с плеч свалилась: он опасался, что будет мальчик.

— Вылитая Морисси, — проговорил Эд над ухом Оуэна. Оба были званы в гости к Слейдам, куда Алисса и Йен привезли и трехмесячную Нину, показать знакомым. Все собрались на веранде. Была первая в новом десятилетии Пасха. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь пока редкую листву, освещали красное личико малышки, ее жиденькие волосики и прижмуренные глазки. Склонность Йена и Алиссы называть детей именами, начинающимися с одной и той же согласной, казалась Оуэну глупой и почему-то отбрасывала нехороший свет на их недавнюю связь. Алисса не успела похудеть после родов. Ее груди — две чаши, что свободно помещались в его ладонях — сейчас налились и выступали из-под лилового жакета и шелковой блузки в тон.

По случаю Пасхи все приоделись, но к заутрене ходил мало кто.

Хотя ни в Нинином личике, ни в ее голубых глазках Оуэн не нашел ничего своего, Эд многозначительно положил ему руку на плечо.

— Нет только отцовской бородки, — отозвался он, снимая его руку с плеча.

Эд даже не улыбнулся. Без салатов Стейси в последнее время он порядочно располнел. Стейси бросила его и вернулась к себе в Калифорнию. Эд объяснил это просто: его бывшая жена слишком молода и принадлежит другой культуре. Калифорния — не просто другой штат, а другая страна. Коннектикут казался Стейси нереальным — странные люди, слишком много зелени и слишком мало места. Когда Эд отсутствовал, ей было одиноко дома. Он тяжко переживал эту позорную, как ему представлялось, неудачу. «Если бы мы сделали ребенка, — откровенничал он с Оуэном, — все было бы иначе. Но она не хотела ребенка».

Оуэн часто вспоминал ту ночь, когда они курили травку. Он гадал: «Стейси только мне сделала свое предложение или делала и другим мужчинам в Миддл-Фоллс?» Жаль, что она уехала, теперь он бы не отказался. Стейси это ничего не стоит. У нее широкая натура человека с необозримых просторов Запада, тогда как Эд — ученый зануда из перенаселенного нью-йоркского Бронкса. Потому их брак и распался.

После трех бокалов белого вина Филлис захотелось подержать новорожденную на руках. Бросив вызов пасхальному обычаю, она надела джинсы в обтяжку и клетчатую мужскую рубашку. Подвернутые обшлага позволяли полюбоваться ее худенькими запястьями. На одном из них красовались швейцарские часы, стоимостью тысяча долларов, которые Оуэн преподнес ей по случаю пятнадцатилетия их совместной жизни. «Господи, как долго это тянется, — вздыхала она, когда знакомые говорили о длительности ее замужества. — Сколько воды утекло с тех пор».

Филлис нагнулась и подхватила завернутое в одеяло тельце. Стекла очков у Алиссы тревожно блеснули. Она даже привстала со стула.

— Не бойся, я еще не разучилась держать грудного ребенка, — успокоила ее Филлис, сияя белозубой улыбкой и бережно поддерживая левой рукой головку малютки. — Какие горячие затылочки у таких маленьких! — Взглядом отыскав среди гостей мужа, она позвала: — Оуэн, посмотри, ну разве не прелесть? Пожалуй, нам тоже стоит завести еще одного, пока не поздно.

— Надо подумать, — пробормотал Оуэн под общий смех.

— Кто еще хочет подержать малышку? — спросила Филлис. К ней сразу же потянулись несколько пар женских рук.

— Не уверен, что Алиссе понравилось, как ты схватила ее девочку, — заметил Оуэн, когда они возвращались домой в своем вишневом «стингрее».

— Она была просто счастлива, — возразила Филлис. — Все женщины хотят, чтобы их детьми восхищались. Ее бы задело, если бы мы не потискали ее крошку. Ее, — повторила она.

— С первой частью согласен. Но надеюсь, ты пошутила насчет еще одного ребенка? Еве скоро семь, она станет самостоятельной. Неужели ты снова хочешь возиться с пеленками и не спать по ночам?

— Я бы не возражала, если бы это сблизило нас.

— Куда уж ближе? Мы с тобой практически одно целое.

Помолчав, Филлис проговорила:

— Конечно, я пошутила, Оуэн. Ты, должно быть, рехнулся, если подумал, что я захочу от тебя еще одного ребенка.

На людях Филлис никогда не бывала резкой. С каждым годом Оуэну становилось все труднее и труднее понимать жену.

— Я вот что подумал, — заговорил он скорее для того, чтобы прервать тягостное молчание. — Может быть, тебе стоит вернуться к своей диссертации? Ева подросла, ее полдня нет дома, и ты могла бы позаниматься пару семестров в аспирантуре в Колледже Святой Троицы или даже в Йеле.

— С таким же успехом я могла бы вернуться в балетную школу, которую бросила в одиннадцать лет, — сказала она так спокойно, что он не сразу схватил иронию.

Церковные праздники в Хаскеллз-Кроссинг в двадцатом веке людям состоятельным были как нельзя кстати, хотя они редко ходили к службе в иные дни, помимо Рождества и Пасхи. Они посещали храм Божий с тем, чтобы продлить заключенный с Небесной канцелярией договор, обеспечивающий их преуспеяние.

В Новой Англии люди с большими деньгами принадлежали Епископальной церкви — церкви для избранных, учрежденной триста пятьдесят лет назад железным теократическим режимом первых поселенцев. Пуритане были фанатиками: они свято верили, что Соединенные Штаты будут консервативной страной, созданной радикалами.

Имущество «Программного обеспечения Э — О» в семидесятых годах было разделено и выгодно продано, так что Оуэн считал себя человеком отнюдь не бедным. И все же на настоящих богачей он смотрел как на племя диковинное, способное, если потребуется, и на жестокость.

Кто, как не влиятельный фабрикант в Элтоне, мошенническим способом разорил его деда и безжалостно выжимал потом все соки из его отца? На текстильных магнатов в Уиллоу падал таинственный свет питсбургских Меллонов, Фриков, Карнеги. Иногда он пытался заглянуть за бетонную ограду поместья Помроев на Кедровом холме, но никого из живших там сказочных существ не видел — слышал лишь отдаленный плеск воды в бассейне. Он помнил зрительный зал в «Шехерезаде»: покатый пол, стены, расписанные под кирпичную кладку, фойе, украшенное китайскими фонариками и декоративными узорами, помнил билетную кассу и в ней — седую супругу владельца кинотеатра, снова видел афишу из разноцветных лампочек над входом, куда летними вечерами слетались тучи мотыльков. В «Шехерезаде» крутили вестерны и картины из жизни богатых. В них снимались Кэри Грант и Фред Астер, Джон Блонде и Кэтрин Хепберн, Чарлз Кабири и Юджин Палетт, эти звезды играли нежных, любящих, излучающих сексуальное обаяние и не считающих деньги героев. Все недоразумения и размолвки заканчивались у них примирением и последующим поцелуем во весь экран. Это был триумф буржуазного искусства! Притупляя ненависть бедных к богатым, киноистории внушали зрителю: тебе тоже может улыбнуться удача, ты тоже можешь разбогатеть. Для кинопромышленников эти ленты, конечно же, не были пустыми фантазиями. Продюсеры, режиссеры, актеры добились успеха. И Оуэн — конечно, не в такой степени, — тоже.