Струмилин пожал плечами.

— Простота человеческая не имеет границ, — приветливо сказал он Ладе Мансуровне. — Вы уверены, что оскорбили меня? Между тем слово «хер» в данном конкретном случае не имеет ничего общего с непристойностью. «Хер» — старинное название буквы Х. Перечеркнуть какой-то текст двумя чертами крест-накрест — нарисовать на нем букву Х. Хер, стало быть. Отсюда и слово «похерить». И как последующая модификация — послать на хер. «На хер тебя!» — просто-напросто: исчезни, сгинь, как перечеркнутый текст. Все чинно и благородно. Это уже потом развращенное человеческое воображение превратило невинную букву Х в синоним неприличного слова из трех букв. Так что… каждый понимает вещи согласно своей испорченности.

И пока Лада Мансуровна и Семен люто хлопали перед ним глазами, не в силах исторгнуть ни словечка из своих возмущенных грудей, Струмилин с благодарностью вспоминал свою маму, которая всю жизнь истово и фанатично восхищалась словарем Даля, не уставая приводить сыну примеры из этой сокровищницы русского языка. Он с удовольствием наблюдал, как меняет цвет лицо Лады Мансуровны: возмущенно бледнеет, краснеет, багровеет, лиловеет…

Но она здорово умела брать себя в руки, эта тетка! Пожала широкими плечами, усмехнулась:

— Забавно! Ну что, будем считать, что мы обо всем договорились? Тогда… всего доброго?

И как ни в чем не бывало начала подниматься по лестнице.

— Минуточку, — окликнул Струмилин.

— Что такое? — Стоя на верхней ступеньке, Лада Мансуровна казалась еще массивнее. А как величаво, как неприступно она закидывала свою круглую, почти безволосую голову! — Вас еще что-то интересует?

— Да. Где Лида?

— А, ну конечно! — Лада Мансуровна захохотала. — Семен, покажи.

— Сюда пожалуйте, — шмыгнул глазками куда-то в угол Семен. — Прошу. Забирайте. Нам чужого не надо.

Струмилин обернулся — и резко выдохнул сквозь зубы, только сейчас осознав, что кучка пыльной ветоши в темном углу — это скорчившаяся Лидина фигурка.

Подхватил ее, сгоряча не чувствуя никакой тяжести. Голова запрокинулась, платок съехал, открыв красную ссадину на шее.

Так, эту ссадину он помнит, она была еще в поезде, значит, Лада Мансуровна и ее приказчик тут ни при чем. А вот разбитая губа и неестественные красные пятна на мертвенно-бледных щеках…

О черт, да она и в самом деле пьяна до бесчувствия! Разит какой-то сивушной гадостью. И тут же Струмилин разглядел влажные пятна на голубом шелке костюма. Так-так, похоже, здесь все не столь просто, как хотелось бы Ладе Мансуровне!

— Да вы ж ее избили, — сказал со странной смесью возмущения, жалости и… сам не знал, какое еще чувство властно дергало его за нервы, словно за веревочки. — Избили и напоили. Ну, сволочи…

— Булка! — снова заорал Семен, вдруг потеряв терпение. — Булка! Сюда!

Лада Мансуровна тоже резко перестала держать себя в руках, смотрела с ненавистью, исподлобья, даже вроде бы рукава засучивала…

Ну все, пора уходить. Струмилин, прижимая к себе девушку, взбежал по лестнице, плечом отпихнул Ладу в одну сторону, Семена в другую, пролетел по коридору, сунулся в дверь — и лицом к лицу столкнулся с Витькой, который именно в это мгновение ворвался в дверь, размахивая монтировкой.

— Отбой всем постам, — выдохнул Струмилин. — Давай по газам!

— А где Валюха? — обеспокоился Виктор, и Струмилин, спохватившись, заорал: — Валюха! На выход!

В ту же секунду с другой стороны лестницы вынырнула Валюха в расстегнутой робе и приспущенных форменных штанах. Мелькнули белопенные нагие груди, узехонькие розовенькие трусишки, чудом державшиеся на роскошных бедрах, — и тотчас форменная одежда вновь оказалась в полном порядке.

— Я готова, — простонала Валюха, томно заводя глаза.

Из-под лестницы послышался топот, и пред очи присутствующих явился волоокий Булка, придерживающий расстегнутые джинсы.

— Девочка моя, — взвыл он, — малышка! Куда же ты?!

— Я до утра на дежурстве! — выкрикнула Валюха. — Позвони мне завтра пораньше 436–61–61!

И вылетела на улицу, предварительно вышибив крутым боком на улицу Витьку с монтировкой и Струмилина с бесчувственной Лидой на руках.

В мгновение ока Струмилин вскочил в салон, а Валюха и Витек — в кабину. «Фольксваген» рванул с места, завывая сиреной, и тут же затрещал «Курьер»:

— Ребята, передозировка на набережной Федоровского! Записывайте адрес.

Валюха схватилась за блокнот и фломастер, а Струмилин уложил Лиду на носилки, потер лоб.

Вот это да! Вот это наворотил делов!

Что ж делать дальше? Куда же теперь девать Лиду? Отвезти ее на Ковалиху? Но если Мансуровна и Семен снова захотят до нее добраться, они первым делом рванут к ней домой. К Лешему? На рисовальный диванчик? Ну уж нет…

— Витек, давай ко мне на минуточку заскочим, — перегнулся Струмилин в кабину, где переводила дух его боевая команда. — Это по пути на Федоровского.

Валюха обернулась, сияя глазищами:

— Нет, ну ты представляешь? Я забыла спросить, женат ли он!

Струмилин мельком улыбнулся, не в силах врубиться, о чем идет речь.

«Ох, маманя мне сейчас устроит…»

Что характерно, не успела. Он с таким напором ворвался в квартиру, так проворно свалил Лиду на диванчик в гостиной, так таинственно шепнул:

— Ее надо спрятать! Вернусь с дежурства — все объясню! — и так стремительно бросился прочь, что Майя Ивановна просто онемела. И все же кое-что она смогла вымолвить — выскочив на лестницу и беспомощно простирая руки к сыну, который споро перебирал ногами ступеньки:

— Андрей! Ты хоть скажи, как ее зовут!

От этого простого вопроса Струмилин даже споткнулся, даже вцепился в перила, чтобы не упасть…

— А вот это пусть она сама тебе скажет!

И вылетел из подъезда, шарахнув дверью о косяк.

* * *

За две недели до срока, установленного в консультации, Литвиновы уехали в Комсомольск. Дима взял отпуск за свой счет по семейным обстоятельствам, Аня тоже, хотя только начался учебный год. Увольняться пока не рискнули — мало ли что бывает на свете! Как гласит старинная русская пословица, деток родить — не ветки сломить.

Дима, у которого было самое горячее время на биостанции (в сентябре нерестится кета!) и который Комсомольска терпеть не мог (а кто мог, интересно, кроме его легендарных первостроителей из романа Кетлинской «Мужество»?!), канючил, мол, ехать еще рано, вполне можно снять с места и через неделю, однако Аня настояла не тянуть. От Ирки она по-прежнему ожидала любой пакости — даже в таком, казалось бы, не зависящем от нее деле, как начало родов.

Конечно, Аня боялась новой встречи мужа и «инкубатора». Однако Ирка наконец-то отрастила себе такой огромный живот, что за ним всего остального, всех этих ручек-ножек-глазок, было просто не разглядеть. И даже лицо у нее сделалось особенное, тоже какое-то «беременное»: глаза как бы смотрят внутрь, в глубину раздувшегося чрева, и больше ничего не свете не видят, кроме угрожающе затаившегося там неведомого существа. Тут уж не до заигрываний с чужим мужем!