– Ничего себе, сказал я себе… Товарищ старшина, кого это вы завалили? Многих немчура недосчитается?

Нефедов посмотрел на него своим обычным холодно-отстраненным взглядом, точно подсчитал, взвесил и измерил. Подвинулся, пропуская вперед Ласса, и ответил наконец, перекидывая за спину немецкий автомат:

– Достаточно, товарищ Одесса. Но это дело разглашению не подлежит. Или надо объяснять?

– Да я со всем уважением, товарищ старшина, – хохотнул Одесса и тут же посерьезнел. Поравнявшись с Моисеевым, он совсем тихо, одними губами сказал: – Особый взвод – они такие… Кровь-то на нем не людская, или сами не чуете, товарищ командир?

Моисеев хотел было построже оборвать боцмана, но тут запах крови ударил ему в ноздри, леденя их, лишая нюха. Был он, запах этот, почти что невыносим, от него хотелось забиться подальше и зажмуриться, потому что всплывал из глубины рассудка тяжелый, липкий ужас. Помотав головой и разгоняя наваждение, капитан-лейтенант увидел, что старшина смотрит на него – очень внимательно.

– Это ничего, – сообразив что-то, сказал Степан Нефедов. – Это мы поправим. Товарищ командир, можно попросить выдать мне чистое из ваших запасов? А это… – он содрал с себя автомат, отдал его, обмотав шарфом, Лассу, и стянул куртку, – это мы, пожалуй, пустим в свободное плавание.

Он швырнул куртку за борт, оставаясь в застегнутом под горло черном комбинезоне невиданного раньше Моисеевым пошива. Булькнуло весомо, точно в волны упал камень. И тут же из рубочного люка высунулся акустик.

– Шум винтов! Идет прямо на нас!

– А-а, твою на… – яростно ругнулся Моисеев. – Откуда они здесь? Проворонили! Срочное погружение!

Грохот бегущих людей, сухой звон кремальер люков, короткие команды и шипение воды в цистернах балласта – все это Нефедов воспринимал отстраненно. Тело, хоть и непривычное к тесноте подлодки, само делало что полагается. А полагалось ему забиться подальше в угол и не отсвечивать, чтобы не мешать людям, которые умеют делать свою привычную работу. Лодка валилась вниз, Моисеев командовал рулевыми, боевое освещение превращало отсеки в мелькающий калейдоскоп фигур и лиц.

– Предельная глубина!

Лодка клюет носом, старшина Нефедов хватается за какую-то трубу. Ласс рядом, кажется, приклеился намертво к переборке, при этом ухитряясь ее не касаться.

– Сброс! Всплески! Бомбы!

– Держаться в отсеках!

Удар!

Удар!

Удар совсем чудовищной силы, вышибающий из легких воздух. Плафоны освещения сыплются искрами, где-то срывает задвижку и слышится свист воды под давлением.

Удар!

Еще удар!

Лодка скачет, как взбесившийся жеребец, она швыряет экипаж в своем нутре то к подволоку, то на палубу, обрушиваясь снова вниз.

– Носовые заклинило!

– Проваливаемся! Глубина девяносто пять! Выше предельной!

– Держаться!

Удар, теперь снизу. Под днищем лодки скрипит что-то, будто огромные пластины чешуи едут по скользкому железу – с привизгом, протяжно, невыносимо проходясь по натянутым нервам.

– Лодка не слушается рулей! Глубина сто пять! Остановилась!

– Тишина в отсеках, – это Моисеев. – Осмотреться! Доложить тихо.

– Первый чисто…

– Второй чисто…

Чисто везде. Лодка замерла неподвижно.

Нефедов оглянулся на Ласса – тот замер, как статуя, оскалив длинные острые зубы. В его глазах плескался такой ужас, что старшина невольно схватил его за каменной твердости плечо, горячее, как печка.

– Что, Ласс?

– Тилсаан нейа сорран, – прошептал альв. – Мирдрастал![10]

Нефедов тоже застыл.

– Уверен? – спросил он.

Альв только кивнул. Но старшина уже и сам чувствовал то, что поднималось наверх из подсознания, туманило мозг волной холодного оцепенения. Он не глядя, сорвал с шеи звякнувшую пластинку оберега (кожа на пальцах зашипела и выстрелила резкой болью), сунул ее в рот и раскусил пополам.

Лодка распахнулась перед ним, обнажив глубину ледяного моря. И внизу, в этом море, медленно просыпалось НЕЧТО.

– Всем держаться крепче! – заорал Нефедов, надсаживая голос. – Слушать меня! Держитесь, ну!

– Что… – начал Моисеев – и не договорил. Степан прыгнул к нему, уперся одной рукой в грудь, притиснув к переборке, а второй намертво, до крови из-под ногтей вцепился в какой-то поручень.

По лодке точно врезали снизу огромной мягкой киянкой – сразу по всему днищу, выталкивая «щуку» наверх, неумолимо, беспощадно, вместе с цистернами, полными балластной воды, с заклинившими рулями и ни черта не соображающими людьми. Стрелка глубиномера стремительно летела влево, к нулю. Кто-то орал истошно, благим матом, кто-то ругался, загибая колено за коленом, кто-то молча, со смертным ужасом, обливался ледяным потом. Глубиномер уперся в «нуль», и «щука» разом покосилась, лишившись привычной воды под килем.

Думать обо всем этом Нефедову было некогда. Он вскочил и в два прыжка оказался у люка, ведущего наверх, в рубку.

– Куда! Куда, черт! – завопил Анищенко.

– Быстрее! Наверх меня выпусти, боцман! Иначе все подохнем! Ну! Мое слово! Мы наверху уже!

– Люк! – раздался окрик командира подлодки. – Боцман! Быстрее!

Одесса, подчиняясь приказу, крутнул кремальеру, и Степан, надрывая жилы, рванулся наверх, чувствуя, как молчаливой тенью позади двигается Ласс, не отставая ни на сантиметр. Они вылетели из рубки на палубу в одно мгновение, за которое обычный человек только и успел бы, что пошевелиться. Вдыхая горячий, пахнущий железом и раскаленными камнями воздух, командир особого взвода замер, пытаясь понять, что перед ним.

Моря не было. Вместо него под «щукой», палуба которой перекосилась на левый борт, стелилось живое. Огромные полукружья чешуи, каждое размером с половину подлодки, нахлестывающиеся одно на другое исполинским кружевом. Гигантские, тускло отсвечивающие костяным блеском шипы, столбами уходящие в небо, окружали «четыреста первую», чудом не задевая лодку.

Немецкому эсминцу всего-то в кабельтове от них, повезло меньше. Сразу два шипа насквозь пронзили корабль, будто он был сделан из тонкой бумаги, и теперь немец полыхал, окутанный клубами черного дыма, лежа на правом борту. С него горохом сыпались люди, падая на чешую, разбиваясь вдребезги, расползаясь прочь от горящего корабля.

– Что это? Ч-что это? – сзади раздался крик старпома Фирсова. – Этого не может быть!

Кто-то из моряков зарыдал, не стесняясь, всхлипывая, как ребенок. Нефедов не оборачивался, вцепившись в леер.

– Старшина, – ломкий голос Моисеева, в котором безумие сдерживает только железная воля боевого командира, – объясните.