Предвкушая расправу над очередным русским, Жасман натянул штаны, встал и, перешагнув через распростертое на полу тело наложницы, прошелся по комнате, слегка пригибая голову, чтобы не чиркнуть макушкой по закопченному потолку. «Как можно жить в такой нищете?» – размышлял он на ходу. Вместо занавесок на окнах – дырявая марля, а наружные наличники давно пошли на растопку. Под прогнившими половицами шуршат мыши, дверь, обитая войлоком, перекошена, у порога валяются черные заскорузлые портянки. Настоящая дыра, особенно по ночам, когда тускло мерцает керосиновая лампа, заправленная никаким не керосином, а какой-то вонючей гадостью, которая не столько горит, сколько чадит. Даже сейчас, когда в окна заглядывает весеннее солнышко, в доме темно. Это потому, что он врос в землю по самые подоконники, как трухлявый заплесневелый пень.

Ни тебе телевизора, ни магнитофона, ни глянцевых журналов с бабами и тачками. Правда, у Жасмана есть краденый мобильный телефон, по которому можно позвонить хоть в Америку, но в Америке он никого не знает, а с родичами в Астане говорить не о чем.

Трудно современному парню в дикой степи. Скучно, тоскливо, абсолютно некуда себя девать.

– Ты, билядь, – крикнул Жасман Катьке. – Хватит прикидываться. Вставай.

Она зашевелилась и села, натужно кашляя и массируя горло. Бесстыжая, как последняя свинья, которой безразлично, что на нее, голую, смотрит мужчина. Совсем опустилась бывшая отличница. А ведь было время, когда она смотрела на Жасмана свысока, поверх своего задранного носа. Теперь вот валяется у его ног, готовая исполнять любую его прихоть, любой каприз. Вот что значит дрессировка. С русскими бабами нужно обращаться, как со скотиной, тогда они начинают тебя уважать. Сила – это единственное, что они понимают.

Жасман, почувствовавший новый прилив желания, прошелся перед кашляющей Катькой гоголем, поигрывая свернутой в кольцо веревкой. Пожалуй, еще один заезд не помешает. Самый последний, прощальный.

Вглядываясь в страдальческое лицо пленницы, он насмешливо спросил:

– Помнишь, как я пригласил тебя в кино, а ты сказала мне: «Сначала умойся, а потом уж за девушками ухаживай»? Помнишь? Видела бы ты сейчас себя, чушка.

Катя медленно подобрала ноги, прикрывая покрытое синяками тело.

– А сочинение, которое ты мне не дала скатать? – продолжал Жасман. – Я просил тебя показать хоть план, а ты загораживала тетрадь рукой и писала, писала. Вот почему ты здесь. – Он взмахнул рукой, охватывая жестом комнату, в которой они находились. – Ты мне совсем не нравишься, у меня были девушки, которые в сто раз лучше тебя, в тысячу. Я мог бы оставить тебя в покое, но не захотел. Теперь ты понимаешь, почему?

– Отпусти меня, – сказала Катя безжизненным голосом, звучавшим совсем не так, как прежде. Словно, учась говорить заново, она совершенно позабыла, что такое человеческие интонации.

– Отпустить? – переспросил Жасман. – А как же наша игра? Разве тебе не понравилось быть кобылкой? – Он взмахнул своим свернутым в кольцо арканом.

– Не надо. Я чуть не умерла.

– Чуть-чуть не считается, – воскликнул Жасман с той непосредственностью, которая была бы уместной на детской площадке или в спортивном зале, но никак не здесь, не в этом затхлом логове, где никто не мог прийти на помощь несчастной одинокой девушке с отчетливым следом удавки на шее.

– Прошу тебя, – Катя заговорила быстрее. – Мама не переживет, если со мной что-нибудь случится. У нее сердце.

– У меня тоже.

– Уже два приступа… Если она узнает…

– Она не узнает, – заверил Жасман пленницу. – А вот если ты будешь кочевряжиться, то твоя мамочка получит по почте отрезанную голову своей доченьки. Так что вставай… Ах-хэй! – завопил он, метнув петлю вслед устремившейся к двери девушке. – Оп-ля!.. Теперь можешь брыкаться сколько угодно… Мне только в кайф… Вот так…

Рванув на себя туго натянутый аркан, Жасман пронзительно захохотал. Ему никогда не доводилось слышать, как делают это гиены, поскольку гиены в здешних степях не водились, а потому собственный смех казался ему просто веселым и жизнерадостным.

– Ну-ка, подставляй круп, кобылка… дядя Жасман будет тебя объезжать…

Давясь хриплым рычанием, клокочущим в глотке, он покрепче зажал в кулаке веревку и потянул ее на себя. О-о, какое ощущение! Раскаленный шампур в нежнейшей мякоти свинины!.. Подминая под себя барахтающуюся жертву, Жасман упал на пол, ненадолго позабыв обо всем на свете, включая собственное имя.

* * *

Когда в глазах рассеялась черная муть, комната, в которой обнаружил себя Жасман, показалась ему еще более отвратительной, чем прежде.

Опираясь о неподвижное тело Катьки, он тяжело встал, брезгливо осмотрел себя, поднес к лицу собственные руки. Эта сучка умудрилась обгадиться напоследок, перепортив Жасману удовольствие. Пришлось спешно мыться у рукомойника, подвешенного на кривом гвозде в углу. Ведро под раковиной вскоре переполненилось грязной водой, пролившейся на пол, но Жасману было не до таких мелочей. Тщательно застирав перед штанов и манжеты свитера, он окинул себя критическим взглядом и остался не слишком доволен. Кажется, от него пованивало, хотя в закупоренной халупе трудно было сказать наверняка.

Опрыснувшись терпким одеколоном и причесавшись, Жасман почувствовал себя лучше. На труп, скорчившийся посреди комнаты, он старался не глядеть. На веревку тоже – уж очень она напоминала змею. Сунув трясущиеся руки в карманы, Жасман пнул входную дверь и вышел во двор, стараясь держаться как можно более уверенно и независимо. Сплюнул. Закурил. Окликнул Тулигена, который, примостившись на корточках подле сарая, скреб ножом картофелины, мелкие, как грецкие орехи.

– Иди сюда, – сказал Жасман по-казахски. – В комнате нужно прибрать.

– Я убирал, – соврал Тулиген. – Утром. Пока вы спали.

– Там эта стерва подохла, Катька, – пояснил Жасман, переходя на русский язык. – А перед смертью нагадила посреди комнаты.

– Вот же беда какая, – запричитал Тулиген, торопливо ковыляя к дому на своих кривых бульдожьих ногах, обутых в грязные галоши. Даже не верилось, что когда-то он был уважаемым человеком. Жалкое зрелище.

– Катьку куда-нибудь денешь, – буркнул Жасман, вынимая руки из кармана. Они у него больше не дрожали: руки как руки. Он переплел пальцы и с наслаждением потянулся.

– Куда ж я ее дену? – заволновался Тулиген, нерешительно перетаптываясь у двери. Было заметно, что он не в восторге от поручения.

– Денег хочешь? – спросил Жасман, подставляя мальчишеское лицо солнцу.

– Хочу, кто же их не хочет?

– Тогда что-нибудь придумаешь. Можешь даже Катьку к себе на печь забрать, потешишь душу на старости лет. Пока она окончательно не завоняется.

Жасман хотел было рассмеяться своей удачной шутке, когда увидел несущуюся по улочке «Ниву», за рулем которой сидел один из его бойцов, Садамчик. Резко затормозив возле калитки тулигеновского двора, он выбрался наружу и, пошатываясь, бросился к своему командиру: