На койке возлежал старший следователь Федонин. Донсков прямо остолбенел, лишившись дара речи. Я не мешал ему приходить в себя и созерцать бледное беспомощное лицо старого лиса, в смятении отвернувшегося к стенке и тяжко сопящего.

– Ничего не пойму, – наконец ожил Донсков. – Павел Никифорович, что за концерт?

Но Федонин молчал и только сильнее заморгал понурыми глазами.

– «Скорую» только что спровадил. Отравление неизвестным веществом. Подыматься до вечера нельзя.

Федонин при этих словах дёрнулся и зашевелился, пытаясь приподняться.

– Лежите, лежите, – твёрдо остановил я его и рукой грудь прижал. – До вечера доктор категорически запретил вставать.

Федонин опять дёрнулся.

– А что с языком-то? – вылупил на меня глаза Донсков. – Он и говорить не может!

– Может, но лучше не пробовать. И вообще! Яд какой-то неизвестный. Врач не даёт гарантий, что этим всё кончится, может, ещё себя проявит.

– Откуда яду здесь быть? Мои ребятки полный шмон устроили, я тоже глядел…

– Значит… плохо… глядел… – выговорил Федонин, слова он произносил, словно резину языком растягивал.

– Вон, глянь! – ткнул я на необычной формы миниатюрный пузырёк, какие дамочки хранят в своих сумочках.

Донсков бросился к столу, словно кот на мышь.

– Осторожно! – заорал я. – А то придётся и тебе неотложку вызывать.

Капитан замер над пузырьком, не сводя злющих глаз, помахал рукой вокруг шляпки флакона, втянул в себя воздух:

– Ничего не чую.

– Я и открыл… не понял ничего… – пробормотал с кровати Федонин. – А потом очнулся почти через час.

– Так, может быть, это не яд? – оживился Донсков. – Какое-нибудь психотропное вещество, парализующее мозг?

– Хрен редьки не слаще, – остерёг его я. – Ты всё же в руки флакон не бери.

– Да там и не видать ничего. На донышке если есть, то несколько капель, – водил он носом возле пузырька.

– Как видишь, хватило Павлу Никифоровичу, а он ведь не брызгался.

– Какой там… – поморщился старый лис. – Я его… только… из-за необычной формы… приметил. Бутылок-то здесь… уйма, а этот флакон… как гриб… среди снега… Мне в глаза и врезался…

– Вот он вам и врезал, – буркнул я с досады.

– Только… один… раз… и нюхнул.

На старого лиса больно было смотреть, но мы с Донсковым, услышав эту фразу, вытаращили глаза друг на друга и едва удержались от смеха. Вот уже действительно: и смех и грех! Трагикомичной выглядела ситуация, в центре которой мучившийся от собственной оплошности страдал совсем застеснявшийся наш идол. Опасность, конечно, прошла, теперь больше всего его убивала оказия, в которой он оказался, и это его: «Нюхнул один раз!..»

– Экспертизу мои проведут? – справившись с неуместным желанием, поспешил спросить Донсков.

– Нет. Слишком велика ценность находки, – покачал я головой. – Югорову отправлю.

– Не этот ли флакончик Аркадий Викентьевич вдове Семиножкина нюхать подносил? Потом та в постели мучилась?

– Всё может быть. Попросим Владимира Константиновича, чтобы помараковал над ним с особым вниманием. Эксперт теперь наша надежда и опора.

– Слушай, а как Федонин сюда попал? Я понимаю, тебя он по телефону вызвал?

– Точно.

– А чего же мои? Не засекли ваш разговор? Почему наша служба ничего мне не доложила?

– Это уж ты у них выясняй, Юрий Михайлович. Я догадываюсь, они не стали тебя беспокоить. Ты же у Лудонина находился. Я сам-то с трудом с тобой связался; секретарша сначала предложила перезвонить, заняты вы чем-то были оба?

– Убеждал его, – отмахнулся Донсков. – Начальству нас не понять.

– В чём?

– Слушай, где же он флакон этот отыскал? – не отвечая, перескочил Донсков с неинтересной темы. – Мы же делали тут обыск.

– Вот так, дорогой начальничек, – хмыкнул я, – верхогляды твои помощники. Учить их надо.

– Моих учить – только портить. Прав Лудонин, пороть их надо.

– Задушевная беседа у вас протекала?

– И не говори.

Мы заглянули в закуток без окон, что-то вроде чуланчика, теперь их некоторые шутники именуют «тёщиной комнатой».

– Вот здесь и отыскал флакон Павел Никифорович.

Все три стены чуланчика были оборудованы полками, на которых теснилась пустая стеклотара разного калибра и назначения – бутылки, банки, склянки, пузырьки и прочая ёмкость.

– Всю эту батарею мои орлы вдвоём из рук в руки выставили на пол, на моих глазах перебрали и ничего примечательного не обнаружили, – чертыхаясь, оправдывался Донсков. – Ты-то мне веришь, Данила Павлович?

– Я не полковник, чего передо мной оправдываться. Не принёс же Федонин флакон с собой! И зачем молодому Дзикановскому столько тары? Ты не задумывался?

– Фармацевт, – пожал плечами Донсков. – Но незаметно, чтобы дома он лекарствами занимался. Никаких приборов, приспособлений не видно.

– Я ведь не на шутку перепугался, пока Федонина в чувство приводил. Он, похоже, дважды падал, второй раз, когда до меня дозвонился.

– Так, может, его всё-таки в больницу?

– Врач дал ему какое-то средство, посидел минут десять, успокоил меня, что опасности нет, но тоже настаивал на госпитализации. А он ни в какую. Отлежусь, говорит. Чувствую себя лучше. Лёгкое головокружение осталось и речь. Ты сам видел, он восстанавливается на глазах.

– Значит, Павел Никифорович пришёл сюда отраву искать? – задумался капитан.

– Он так выразился.

– Мне, дураку, раньше следовало догадаться, когда бабка Матрёна, соседка коллекционера, талдычила о странном сне Серафимы Илларионовны. Теперь понятно, почему она спала целые сутки. Аркадий Викентьевич использовал этот препарат под видом духов, когда её усыплял. А потом вскрыл сейф.

– Возможно, этот флакон стал роковым и для самого Семиножкина, – согласился с ним я.

– Совещание у вас, значит, не состоится? – Донсков переступал с ноги на ногу, как застоявшийся скакун.

– Не терпится?

– Я полковника Лудонина сумел отговорить, мне сейчас каждый час дорог, не до… Сам понимаешь.

Он хотел сказать «не до болтовни», но поднял на меня глаза и смолчал.

– Говори, говори, – не стал я его смущать окончательно, – вы, сыщики, иногда способны головой работать лучше, чем языком.

– Нас ноги кормят. Ты прав, прокурор, но и она не только для того, чтобы фуражку носить.

– Федонин просил домой его отвезти.

– Я доставлю. Прямиком в объятия разлюбезной Нонны Сергеевны и домчу.